Кнутом бить…

Кнутом бить. А после, ежели обстоятельства вскроются, для окончательного дознания сволокут в город, поелику подозрение есть на убийства. Вот так, ограбил кто-то купцов на мызе и зарезал.

Стегали на псарне, привязывая поочередно к столбам. Бродяга крался следом за толпой, утопая в снегу, набрал воды за голенища. Узнал обоих беглых, и тем сильнее затрясло его. Старший, обросший, с вывернутой рваной губой, прежде молоко в барский дом с утра приносил. Теперь дрыгался, за кисти и лодыжки прикрученный, столб раскачивал, крыша едва с псарни не обвалилась. Бродяга смотрел жадно, рот раскрыв, после аж губы потрескались. Смотрел, наглядеться не мог, как по белой спине вытягивается змеиный витой мускул, рвет за собой багровый лоскут кожи, вместе с веером капелек, вместе с воплем нутряным.

Самого вместе с голым мужиком передергивало.

Суки благородные в протопленных вольерах круги наматывали молча, чуя кровь, а снаружи мороз слезы на бабьих щеках в лед обращал. Управляющий покачивался маятником, руки за спину заложив…

Бродяга почувствовал смерть старшего из беглецов еще до того, как об том прознали служивые. Точно кольнуло слева в груди, но не больно, а сладко.

Ему понравилось.

Младшего из беглых мужиков завернули в тулуп, утащили, а старшего оставили тут же, лицо закрыв. Сгрудились шумно, кто-то выстрелила воздух, закричал: «А ну-ка, живо отседова!»… Бродяга стучал зубами, чуть не по пояс в снегу, он слушал, как у того, черного, под тряпкой трепыхнулось замершее было сердце.

Сделал шаг. Сердечко колотило, как барабаны на гвардейских маневрах. Не стоило туда ходить. Темная куча, укрытая тряпьем, и крест-накрест торчащие конечности в рваных гнилых сапогах. Из дыры в левом торчала синяя мозолистая ступня.

Бродяга перебирал ножками, как карась, влекомый за губу рыбацкой десницей. Где-то в омуте времен тетушки выкликали его имя, заливались дворовые псы, голосила старуха. Он подобрался вплотную, потянул скользкую задубевшую попону. Мертвец лежал неловко, боком, будто отдохнуть за чаркой собрался. Снежинки таяли на впалой костлявой груди, нательный крест путался в седых волосах. Пурпурные борозды, оставленные кнутом, обнимали тело, как раскраска африканской лошади зебры.

Бродяга уповал, что это еще не все.

Неведомо откуда, скатилось липкое такое убеждение. И точно, сердце беглого убийцы опять трепыхнулось, как малиновка в силке. Бродяге бы заорать, призвать взрослых, приказать в тепло доставить, а он только сжимал коленки и напряжно глядел смерду в лицо. Зрачки у того закатились, бельмы являя, веревка на руках кожу до мяса перетерла. Вдруг мужик скривил рот, облачко пара выпустил.

Бродяга затаил дыхание.

Позади уже заметили его, с ахами, с охами обоз Целый поспешал. Бродяга на колени упал, склонился ближе. Запах псины, дрожжей стоялых, лука ударил в ноздри, земля качнулась. И тут мертвец слово выдавил, одно только, на дальнейшее силенок не хватило. Приподнял веки, зрачки как булавки, встретился взором неживым с Бродягой, улыбнулся славно…

— Явлен… — прошептал он и запрокинул бороду. Вот теперь сердце, побоями и голодухой измочаленное, встало окончательно. Слюна потянулась струйкой в розовый снег, а Бродяга внезапно ощутил мощнейший спазм между ног, испугавший его до зубовного скрежета. А за тем спазмом — еще и еще, так что даже на коленях стоять невмоготу стало, и влажно сделалось в портах. Он на бок так и плюхнулся, рядом с мертвецом, только недолго пролежал. Сию секунду сцапали поперек живота, закрутили в доху и понесли, как трофей, к дому.

И было славно, уютно до самой вечерни. Бродяга сидел в дедовой шубе, пятки — в горчишной воде, сосал мед из сот, плевал воском и гадал, что же прозрел вор и убивец в крайний свой миг. Почему вдруг «явлен»? Кто явился? Чем он таким поделиться захотел, что даже не сразу преставился и лекаря обдурил?

У Бродяги забрезжила надежда, что, возможно, «там» явится и ему кто-то.