Тассилон смотрел на него с любопытством и симпатией. Это был невысокий человечек с непропорционально развитым торсом и короткими кривыми ногами, почти карлик с могучими ручищами и большой головой. Голова эта была украшена копной черных вьющихся волос, черной же дремучей бородищей, плоским носом и сверкающими черными глазами, доставшимися кузнецу от предка-кхитайца.

Вот эдакое-то диво и стращало Тассилона дурным обращением и тяжкой работой, которые непременно ждали нового работника в том случае, если он, не устрашась, вздумает перейти порог этого дома.

Тассилон не устрашился.

— Смотри же! — проскрежетал кузнец. — Потом чтоб не плакал!

Тассилон засмеялся.

— Как мне называть тебя, господин? — спросил он.

— «Господином», — удовлетворенно кивнул кузнец и не выдержал, хмыкнул. — Меня так никто не называл… А можешь и как-нибудь иначе, к примеру, Кровопийца Ар — это мое прозвание.

Он гордо подбоченился. Тассилон назвал, в свою очередь, себя и отважно перешагнул порог, отдав себя в кабалу этому страшному с виду и чрезвычайно свирепому человеку, который с первого же взгляда глянулся чернокожему Тассилону.

Глава Священного Совета был вне себя от ярости.

Звали его Фонэн. Это был немолодой уже человек, почти совершенно лысый, с длинной бородой — черной, обильно украшенной белыми прядями. Борода эта выглядела неряшливой и неухоженной — возможно, именно из-за беспорядочной проседи.

Весь облик Фонэна нес на себе отпечаток самой неумеренной аскезы и в то же время обличал человека, подверженного сильным страстям и тайным необузданным желаниям.

С ранних лет Фонэна преследовали неудачи. Страстно желая всегда и во всем добиваться главенства, он так стремился к своей цели и столь сильно боялся поражения, что почти постоянно проигрывал, и это ожесточало его сердце. Женщины всегда предпочитали ему других, хотя в молодости он был замечательно хорош собой. Их отпугивали темные страсти, бурлившие в сердце молодого человека, и инстинктивно все избранницы Фонэна сторонились его, предпочитая более сдержанных и спокойных мужчин.

Как-то раз на охоте он упал с лошади и повредил себе ногу. От хромоты он так и не исцелился. Арригон, став после битвы с врагами хромцом, мало придавал этому значения — гирканец проводил свою жизнь на лошади, а верховому совершенно безразлично, какая у него походка. Но Фонэн мыслил совершенно иными понятиями. Для него хромота сделалась настоящей бедой.

Озлобленный, всеми отвергнутый, Фонэн начал приписывать свои постоянные несчастья злому умыслу какого-нибудь колдуна. Он был убежден, что на него навели порчу и использовали против него какое-то заклятие страшной силы, поскольку разрушить заколдованный круг несчастий, неудач и одиночества Фонэну оказалось не под силу. Искать источник поражений и бед в самом себе он так и не догадался, поскольку совершенно искренне полагал себя человеком выдающихся способностей, красоты и силы.

В двадцать три года Фонэн присягнул Священному Совету. С тех самых пор этот человек с горящими глубоко запавшими глазами и сухими, вечно поджатыми губами видел лишь одну цель в своей загубленной жизни: беспощадную войну против любой магии.

За несколько лет беззаветного служения Священному Совету он добился немалого. Казалось, Фонэн достиг своей давней цели: теперь он был первым. Его именем матери стращали непослушных детей. При первом же появлении Фонэна на улице люди замолкали, шарахались в переулки, спешили улизнуть в ближайшую открытую дверь. Если Фонэн заговаривал с кем-либо на улице, несчастный покрывался капельками пота, бледнел от ужаса и еле ворочал языком, опасаясь брякнуть что-нибудь лишнее, за что, как он хорошо знал, его могут немедленно арестовать и обвинить в пособничестве магам и колдунам.