|
– А я не хочу нарваться на пулю. – А я не хочу, чтобы мой дом разнесли в щепки, причем не из-за меня, а из-за посторонних людей. «Людей» было произнесено с едва заметной брезгливостью. – Когда это мы стали посторонними, Макс? – с обидой в голосе спросил Иннокентий. Голос прозвучал откуда-то сверху, и Настя поняла, что руки, которые придерживают ее за плечи и не дают рухнуть, – руки Иннокентия. – Когда это ты записал меня в посторонние? – Как только услышал эти вертолеты. – Скотина, – беззлобно отметил Иннокентий. – У людей свои пути, у детей ночи свои, – парировал Максим. – Тебе бы тоже не мешало обзавестись своим путем. Это так несолидно – в твои-то годы бегать за человеком и таскать за ним девку с полусъеденной памятью… – Это так невежливо – напоминать о возрасте – начал было Иннокентий, но тут что-то щелкнуло. – Как я уже говорил, у меня есть серебряные пули, и я их использую, – сказал Филипп Петрович твердо и решительно. – С дороги. Максим прошептал что-то злобное и неразборчивое, но его слова тут же были заглушены звоном разбивающегося стекла и грохотом выламываемой двери. Настю кто-то дернул за руку, перед глазами опять завертелась размывающая лица и предметы карусель, и следующим отчетливым воспоминанием стали заполненные доверху стеллажи, мимо которых протискивалась Настя (или это ее, как чемодан, протискивал Иннокентий?). Со стеллажей на Настю смотрели пыльные донышки бутылок, сотни и сотни донышек, и Настя еще очень долго думала об этом месте как о винном погребе. Потом она вспомнила разговор об аргентинских мальчиках и все поняла окончательно. В какой-то момент Настю вновь прислонили к стене, и Иннокентий с Филиппом Петровичем стали закрывать дверь, чтобы отрезать путь преследователям. Толстая железная дверь поворачивалась медленно и неохотно, преследователи с внешней стороны двери были гораздо проворнее, и Настя вдруг услышала громкий и резкий звук, похожий на россыпь металлических шариков по металлическому же листу. Где-то на задворках разума Насти пробежала мысль, что это, должно быть, опасный и злой звук, но на более живую реакцию она сейчас была неспособна, поэтому просто продолжала смотреть, как усилиями Филиппа Петровича и Иннокентия просвет между дверью и косяком все сужается и сужается… А злобный металлический звук становится все отчетливее и громче, полетели какие-то искры, в воздухе возник какой-то странный запах… Но могучий аккорд вставшей на свое место двери – это как удар колокола, который перевешивает все прочие звуки, объявляет им свою волю как последнюю и неоспоримую. Этим звуком все расставлено на свои места, и Настю снова хватают и снова куда-то волокут, и, бесконечно расстроенная своей беспомощностью, Настя решает вычеркнуть следующие несколько минут из списка достойных воспоминаний. В следующий раз она становится более-менее полноценным человеком, когда Иннокентий резко останавливается. Сразу же останавливается и Настя, которую Иннокентий толкал впереди себя. Одинокий Филипп Петрович еще несколько мгновений бежит впереди них по коридору, забавно переваливаясь с боку на бок, но потом он замечает свое одиночество и оборачивается, недовольно хмурясь. – Что?! – выкрикивает Филипп Петрович. – Пахнет, – удивленно говорит Иннокентий. – Чем?! – Кофе, – говорит Иннокентий с таким выражением лица, будто он сам себе не верит. |
