— Тогда собирай их. Твой отец вернется не раньше, чем с вечерним приливом. Ты придешь повидаться с ним, как только тебя отпустят. — Во взгляде ее промелькнуло подобие слабой улыбки. — Не волнуйся, малыш, я расскажу ему, что случилось.

— Он ведь тоже обо всем знает, правда?

— Разумеется, знает. И он поймет, что чему быть, того не миновать. Думаю, он заставил себя забыть об этом, хотя я уже год или около того ожидала этого. Да, я видела это в тебе, Мордред. Кровь дает себя знать. И все же ты был нам хорошим сыном, сколь бы ни терзался тоской по чему-то иному… мы получали за тебя плату, ты это знаешь? Откуда, по-твоему, взялись деньги на добрую лодку и иноземные сети? Я вскормила бы тебя и без платы взамен младенчика, которого прибрала к себе богине; ты и был как родной наш сынок и даже лучше. Да, мы станем горько тосковать по тебе. Рыбалка — нелегкое ремесло, а отец твой стареет, и свою лямку ты тянул не хуже других, это уж точно.

Что-то дрогнуло в лице мальчика.

— Я не уйду! — внезапно вырвалось у него. — Я не оставлю вас, мама! Никто не сможет меня заставить!

— Ты уйдешь, дружок, — печально отозвалась она. — Теперь, когда ты видел иную жизнь, испробовал ее, ты уйдешь. Так что собирай свои вещи. Вон тому господину не терпится вернуться.

Мордред перевел взгляд с Сулы на Габрана. Последний кивнул и сказал добродушно:

— Нам надо спешить. Ворота скоро закроют.

Мальчик отошел к своей постели. Кроватью ему служила каменная полка возле стены, мешок, набитый сухим папоротником, был ему тюфяком, поверх него было наброшено синее покрывало. Из ниши в стене под выступом мальчик достал немногие свои пожитки. Рогатку, несколько рыболовных крючков, старую рабочую тунику. Сандалий у него не было. Рыболовные крючки, а с ними и старую тунику он положил назад на постель. Над рогаткой он немного поколебался. Он провел пальцем по гладкой деревяшке, так легко ложившейся ему в руку, пощупал мешочек с голышами, круглыми и блестящими, которые с таким тщанием отобрал из гальки на морском берегу. Потом он отложил и их. Сула безмолвно наблюдала за ним. Словно в памяти и ее и мальчика одновременно всплыли слова Габрана: “Орудия его труда — меч и копье…”

— Я готов. — В руках мальчика был один только нож.

Если кто-то из них и уловил смысл этого мгновенья, то не сказал ни слова. Габран протянул руку к дверному пологу. Еще прежде, чем он успел коснуться его, грубая материя отодвинулась: в хижину ворвалась коза. Встав с табурета. Сула потянулась за миской, чтобы сцедить в нее молоко.

— Теперь тебе пора идти. Возвращайся, когда сможешь или когда тебя отпустят, и расскажи нам с отцом, каково жить во дворце.

Габран приподнял полог, и Мордред медленно направился к двери. Что еще он мог сказать? Слов благодарности было недостаточно, и вместе с тем они были излишни.

— До свиданья, мама, — неловко сказал он и вышел на вольный воздух. Габран дал пологу упасть за их спинами.

Отлив сменялся приливом, и посвежевший ветер разогнал запах рыбы. В лицо Мордреду пахнуло сладковатым запахом цветущих вересковых пустошей. Он словно окунулся в иную реку.

Габран отвязывал лошадь и неловко возился с узлами в сгущавшихся сумерках. Мордред помедлил, потом стремглав бросился назад в вонючую полутьму хижины. Сула доила козу и даже не подняла головы. Мордред увидел, как по грязной ее щеке прокладывает себе дорогу, словно улитка по валуну, капелька влаги. Он остановился на пороге и, цепляясь за полог, произнес поспешно и хрипло:

— Я буду приходить всякий раз, как меня будут отпускать, честное слово, я буду приходить. Я… я позабочусь о вас с отцом. Настанет день… настанет день, когда, обещаю, я стану большим человеком, и я позабочусь о вас обоих.