— Сохрани его, богиня. Заставь Ее забыть о нем. Сделай так, чтоб он остался здесь. Хорошенький мой, мой Мордред, мой мальчик из моря.

Дитя, встревожившись от внезапного движенья, крепче обхватило ее руками и пробормотало что-то ей в плечо. Звук вышел почти неслышный, заглушенный складками одежды, но она затаила дыханье и умолкла, раскачиваясь и глядя поверх головы ребенка на стену хижины.

Несколько минут спустя знакомые звуки и скрипы привычной комнаты и протяжный шорох моря за стенами как будто успокоили ее. Дитя у нее на руках задремало. Сула запела ласковую колыбельную, чтоб его сон был крепче:

О, ясный мой принц,

Мой Мордред!

От феи бежал ты,

От феи долговолосой,

Что на волнах пляшет.

Пришел от сестры той феи,

Морской Царицы,

Что пожирает плоть моряков утонувших,

Что корабли топит в бездонной глуби!

На землю пришел ты,

И принцем земным станешь,

И будешь расти, расти, мужать бесконечно…

Когда ей принесли весть о смерти ненавистного чародея, она долгое время сидела без движенья, потом, взяв со стола лампу, оставила ярко освещенный зал, где все еще велись шумные разговоры, и тайком прошла в запечатанное подземелье, где обычно творила свое темное колдовство и ждала проблесков виденья, что нисходили на нее.

В переднем подземном покое на столе стояла наполовину пустая фляга. А в ней плескались остатки яда, что смешала она для Мерлина. Улыбнувшись, королева прошла в другую дверь и опустилась на колени у провидческого озера-омута.

Ясно ничего не разобрать. Спальный покой с изогнутой стеной. Выходит, это комната в башне? На постели лежит человек, недвижимый как сама смерть. И сам на смерть похожий: древний старик, худой как скелет, с разметавшимися по подушке седыми волосами, со спутанной седой бородой. Она его не узнала.

Старик открыл глаза, и это был… Мерлин. Темные ужасающие глаза, глубоко сидевшие в сером черепе, глядели через многие мили. Через моря смотрели ей прямо в глаза, в глаза королевы-ведьмы, склонившейся над своим тайным омутом.

Моргауза, прижимая к животу руки, словно для того, чтобы оберечь последнее, нерожденное еще дитя Лота, поняла, что вновь лгут басни о смерти королевского чародея. Мерлин жив и, пусть он и состарился до срока, пусть здоровье его подорвано ядом, у него достанет сил обратить в ничто ее саму и все ее планы.

Не поднимаясь с колен, она принялась с лихорадочной поспешностью творить заклятье, которое, учитывая слабость старика, могло бы послужить защитой от мести Артура ей и всему ее выводку.

Раскинув руки, он лежал навзничь на вершине утеса и вокруг него колыхался на ветру вереск. Неподалеку чернела прямая полоса срезанного дерна. Квадраты темно-бурого торфа, сложенные один на другой словно куски черного хлеба вдоль рва-шрама, сохли на солнце. Он работал с рассвета, и ров вышел уже длинный. Теперь же мотыга праздно покоилась, прислоненная к горке торфа, а мальчик дремал после полуденной трапезы. В одной руке, лежавшей среди стеблей вереска, был еще зажат кусок ячменной лепешки. Два улья его матери — грубые корзины из ячменной соломы — стояли ярдах в пятидесяти от обрыва. Вереск пах сладостью, пьянил, точно медовуха, которую со временем сварят из меда. В пальце от его лица время от времени носились пчелы, словно крохотные камешки, пущенные из пращи. Ничего больше не нарушало тишину этого дремотного полдня, только снизу издалека накатывали крики морских птиц, что гнездились на уступах утеса.

Что-то переменилось в тоне этих криков.

Мальчик открыл глаза, но не шевельнулся и стал прислушиваться. За новыми криками потревоженных маевок слышались теперь более низкие визгливо-раскатистые и тревожные мяуканья крупных чаек. Сам мальчик не двигался с места около получаса или даже больше, да и вообще птицы давно уже привыкли к нему.