Между тем день был теплым, пиво превосходным, а едва слышное жужжание ранних комаров понемногу превратилось в колыбельную. Никогда в жизни доктор не признался бы в том, что спал, когда явился единорог; однако его разбудил тихий возглас Реморс Кертли, и открыв глаза, он увидел, что она стоит, прижав обе ладони к губам, а ее темный голландский чепец валяется на земле. До этого момента он ни разу не видел ее густые каштановые волосы распущенными.

Единорог стоял посреди луга, обратясь к ней и явно ее разглядывая, как и она пыталась осознать открывшуюся ей истину его существования. В прошлый раз, при лунном свете, его телосложение казалось более утонченным, почти хрупким; теперь он был не только крупнее, чем помнилось доктору, но весьма возможно, опаснее — стоило лишь поглядеть, как сверкает на солнце его длинный спиральный рог. Медленно поднимаясь на ноги, доктор Даппер вдруг впервые заметил небольшой курчавый завиток бороды под его нижней челюстью, такой же, какой доктор некогда присовокупил к описанию льва в своей книжке про Африку. Значило ли это, что перед ними самец? Или это был признак взрослой особи? Эти и другие вопросы беспорядочно роились в его мозгу, поскольку в глубине души доктор всегда обладал страстной любознательностью истинного ученого. Впрочем, ему всегда хватало осторожности не позволять ей выходить из-под контроля.

Реморс Кертли протянула к единорогу раскрытые ладони. Тот вскинул голову, словно конь, однако не всхрапнул и не заржал: доктор вдруг понял, что вообще ни разу не слышал, чтобы он издавал какие-либо звуки. Неторопливой поступью единорог двинулся к женщине, нацелившись рогом ей прямо в сердце. Она не дрогнула, но медленно опустилась на землю и села, подогнув под себя ноги не менее изящно, чем единорог, положивший голову ей на колени. Его рог расположился поперек ее бедер.

Теперь доктор смог увидеть ее лицо. Оно имело то оцепенелое, нелепо-отрешенное выражение, которое он так часто видел и презирал на более чем многочисленных полотнах своей родины: Мария, внимающая благой вести, святые, поглощенные беседой с ангелами, отшельники, восторженно взирающие вверх, на золотистые, кишащие херувимами облака… у всех у них был тот же восхищенно-отсутствующий вид, какой имела сейчас Реморс Кертли. Доктор Даппер в душе позавидовал ей — и сделал мысленную заметку для следующей книги.

Он не мог бы сказать, действительно ли единорог заснул. Реморс Кертли гладила его по шее и робко играла белыми прядками гривы (касаться рога она избегала), но глаза животного оставались закрытыми, а его медленное дыхание ровным. «Вот момент, когда рыцарь должен был бы выскочить из укрытия и наброситься на него, — отрешенно подумал доктор Даппер, — чтобы не вспугнуть его раньше, чем надо. Я знаю, что бы сделал, будь я немного храбрее… и подлее». Запах единорога напомнил ему запах свежего хлеба, запах недавно отлитых восковых свечей и, как ни странно, старых прохладных колодцев в тенистых садах.

Доктор так и не понял, как долго единорог спал на коленях у Реморс Кертли. Он просто стоял и смотрел на них, а солнце двигалось по небу, шершавая трава шелестела под ветерком, и крошечные насекомые танцевали в солнечных лучах. Бока единорога вздымались и опадали, как у любого другого спящего животного, и время от времени он подергивал своим хвостом с львиной кисточкой на конце, чтобы отогнать муху. А Реморс Кертли сидела абсолютно неподвижно, сосредоточив взгляд — как казалось доктору — на том мире, откуда единорог явился к ним. Изредка она поворачивала к нему голову, но он знал, что на самом деле она его не видит.

А потом, спустя какое-то время, единорог поднялся, взглянул Реморс Кертли в лицо, легко коснулся рогом ее волос и двинулся прочь.

Еще долго после этого миссис Кертли и доктор Даппер сидели не двигаясь.