Грузный изъял из этой пачки пятитысячных на глаз эдак на сто тысяч рублей и вручил их ошалевшему Угарову, который от такого подарка пошевелил ушами.

— Нам бабла не жалко. Бери. Угощайся.

Длиннорукий подхватил:

— Не горюй, Вадимчик. То ли еще будет… Мы пошли.

Пришельцы встали, собрались и вышли. Угаров так и цепенел на стуле. Потом взглянул в окно. Уже светлело, и в глубоком утреннем тумане он увидел, как две одинокие фигуры пришельцев медленно уходят, исчезают из виду, тонут в пространствах и туманах.

Наконец Угаров встал, деньги припрятал ближе к сердцу, но в полусуществующем шкафу нашарил початую бутылку спиртного и жадно всё выпил, радуясь, что живой.

О пришельцах не думал; решил: «Бог с ними, кто их знает, откуда они и где воруют и воруют ли они вообще. Не мое это дело. И без этого ум пошатывается от того, что творится в мире».

Покачав головой, Угаров лег спать. Ему снились бесчисленные дико орущие лица. Это визжали те, о которых он писал анонимки в Интернете. От этого внутреннего визга в своем сновидении он и проснулся. Солнце тупо смотрело в окно.

Угаров решил бежать от трудностей жизни, голова трещала, но ноги ходили. Не забывая о подарочных деньгах, он добрался до ближайшей автобусной остановки, доехал до железнодорожной станции…

Вернувшись домой, Угаров впал в сумеречное состояние. К тому же он побаивался ночью заходить в свой клозет. «Вдруг открою дверь, а на родном толчке сидит оно… иное существо… кто-то…» — дремалось ему в уме.

Но дома его ждала весть. Только он прилег, чтобы очухаться, как загремел мобильник, и не кто-нибудь, а его двоюродный брат Витя Акимов пригласил его на крестины и одновременно день рождения своего годовалого сына, младенца, по существу. Торжество должно состояться через два дня.

Угаров хотя и выругался про себя, но согласился. Брат есть брат, пусть и двоюродный…

…Акимовы действительно готовились к торжеству. Младенцу Димочке исполнялся год, но, главное, отец, Виктор Акимов, согласился его крестить. К этому его склонила его прекраснейшая супруга Лариса Петровна, или просто Лара. Виктор вообще был добродушнейшее существо, человечество любил, но в Бога не верил. Лара убедила его если не верить, то хотя бы крестить младенца.

Сама Лара в свои тридцать лет давно уже пришла к вере в Бога, хотя родилась в сугубо атеистической семье. Сдвиг к вере произошел благодаря чтению русской литературы, классики, конечно, и Диккенсу. Воздействие от русской классики перевернуло всю ее душу, уничтожило все маразмы и метастазы атеизма и материализма; рухнуло влияние циклопов мира сего, и в ее душе, где-то в глубине, пробудилось то, что вполне можно назвать отраженным светом бессмертия. В общем, все случилось как надо.

С Диккенсом же у Лары отношения были не такие мистические, как с русской литературой, зато более интимные. Ей настолько по душе пришлась вера Диккенса в конечную победу добра в человеке, несмотря на жестокость мира, что она стала ликовать, почувствовала облегчение душевное в том смысле, что человек и добрые начала в мире неотделимы. Она восхищалась благородными героями Диккенса.

Ее муж долго хитрил перед лицом ее горячей веры. В добро-то он верил, а в Бога и в бессмертие души — нет. Лара атаковала его больше по линии бессмертия души в том плане, что без этой веры жизнь превращается в бред, насмешку, наконец, в полный идиотизм всего существующего. «Атеизм и материализм — это капитуляция перед смертью», — не раз говорила она ему.

Виктор соглашался, что это действительно так, но к вере подвигался с трудом, Лара толкала его, словно упрямого слона.

Но в отношении младенца Виктор довольно-таки быстро сдался.

— Димочке, младенцу моему, я не могу перечить, — наконец согласился он.