|
Будь мать царского рода, с сыном так не обошлись бы. Интересно, есть ли у нее еще дети, или Иешуа – единственный? Отставил ли сам Иешуа потомство? На вид богохульнику было лет тридцать, иудеи женятся рано… Я забивал себе голову досужими вопросами, потому что боялся, что Иешуа посмотрит на меня, как во дворе претории. Но как ни пытался я избежать неприятного, это случилось. Иешуа внезапно открыл глаза, и мы встретились взглядами.
В этот раз в его взоре не было жалости. Только боль, страдание и повеление. Я хотел отвернуться, но не смог. Человек, висевший передо мной на кресте, и чей разум туманился от невыносимой боли, не просил жалости и участия. Он повелевал! Так, что ослушаться невозможно… Я пришел к месту казни с непонятным чувством тревоги и движимый любопытством. Теперь их не было. Я стоял перед крестом, хотя Иешуа давно закрыл глаза, стоял, когда небо внезапно потемнело, и свободные от службы легионеры, боясь вымокнуть, засобирались в преторию, стоял, когда разразилась гроза и хлынул ливень… Я слышал, как пробили четвертую стражу, затем пятую… Теренций несколько раз подходил ко мне, осторожно заглядывая сбоку, и сразу отходил. Толпа родственников и друзей казнимых тоже поредела, но я продолжал стоять. В шестом часу Иешуа внезапно открыл глаза. – Элои! Элои! Ламма савахвани! – возопил он и уронил голову на грудь. – Кричит! – подбежал ко мне Теренций. – Узнаем, что хочет? Пусть попьет! Не дожидаясь ответа, он насадил губку на свою центурионскую трость, макнул ее в ведро с водой и протянул Иешуа. Казненный не шевелился. Теренций несколько раз ткнул губкой ему в рот и разочарованно опустил трость. – Похоже, умер, – сказал удивленно. – А ведь казался таким сильным… Зачем ты стоял перед ним, Руф? – Потому, что он сын божий! – ответил я… Оставив Теренция и его легионеров, я спустился к Иерусалиму и быстрым шагом двинулся к преторию. Везде горели огни, суетились люди – иудеи готовились встретить Пейсах, я не обращал них внимания. Никто не нападал на меня, и я знал, что не нападет. Войдя в ворота претория, я увидел в углу толпу солдат. Они рассматривали нечто, лежащее на камнях. – Тит! – ответил на мой немой вопрос стражник. – Полез смотреть, подкован ли конь прокуратора. Пошутить хотел. Тот как лягнет! Подкован, как оказалось… Тита – насмерть!.. Я кивнул и пошел к тюрьме. Внизу никого не было, даже стража сбежала глянуть на убитого. Двери камер не имели замков, только засовы, я отодвинул единственный запертый и дал знак выходить. Козма молча повиновался. Вдвоем мы пересекли двор, где никто не обратил на нас внимания, затем миновали удивленного стражника у ворот (он не посмел нас окликнуть) и скоро углубились в ночные улицы Иерусалима. Мы оба хранили молчание, пока не вышли за ворота города. Здесь я вытащил из-за пояса "сику", отдал ее Козме, затем протянул кошелек с серебром. – Благодарю! – сказал он, пряча подарки под одежду. – Спеши! – посоветовал я. – Могут выслать погоню… – Ты не рассказал мне, что видел! – возразил он. – Сам знаешь! – сказал я. – Иначе не послал бы меня. – Он что-нибудь сказал? – Элои! Элои! Ламма савахвани! Козма удовлетворенно кивнул. – Знаешь, куда увели Акима? – В Кесарию. – Встретимся в Кесарии! – Там тебя схватят! – Не выйдет! – улыбнулся он. |
