— Ну и зачем вам это? — спросил я.

— Чего?

— Перестрелять всех черномазых и пи-аров?

— Они думают, раз я кручу баранку..... — он оторвал от руля вялую расплющенную ладонь, — то уже не человек, а дерьмо.

Я вздохнул и подался к щели:

— Знаете что? — проговорил я. — Вы и есть дерьмо. Раньше я думал, это просто ругательство такое. Впервые вижу в натуре.

Машина вильнула к обочине и остановилась. Привстав с места, водитель постепенно развернулся ко мне. Лицо его было куда мрачнее, сочнее, удачней, чем я даже рассчитывал, — в наростах отложений и девчоночье, глаза сверкают, губы жеманно поджаты; словно под маской кожи скрывается другое — истинное лицо.

— Ладно, вылазь. Вылазь, кому говорю!

— Хорошо, хорошо, — и я пихнул к двери свой чемоданчик, лежавший рядом на сиденье.

— Двадцать два доллара, — сказал водитель. — По счетчику!

— Ничего ты у меня не получишь, дерьмо.

Ни на миг не отводя взгляда, шофер пошарил под рулевой панелью и дернул специальный рычажок. Замки всех четырех дверей с вкрадчивой готовностью защелкнулись.

— Слушай сюда, мудила жирный, — начал он. — Мы на углу Девяносто девятой и Второй. Деньги. Деньги гони.

Он пригрозил, что отвезет меня чуть подальше, кварталов на двадцать, и выпихнет из машины, прямо там. Когда черномазые со мной разберутся, сказал он, от меня только рожки да ножки останутся.

В заднем кармане у меня завалялись несколько купюр от прошлой поездки. Я просунул в щель перегородки двадцатку. Водитель отщелкнул замки, и я выкарабкался наружу. Ну что тут еще скажешь.

И вот я стою со своим портфельчиком в потоках сокрушительного света и островного дождя. За мной высятся корсетные ребра промзоны Эф-Ди-Ар-драйв и водные массы... Дело, наверно, уже к восьми, но плаксивое дыхание дня все так же прикрывает свой блеск, угасающий блеск, совершенно ни к черту — под дождем, под струями. На той стороне грязной улицы в дверном проеме вымершего винного магазинчика маячат трое черных подростков. Но я слишком крупная дичь, и метать заводки им явно грустно, Я вызывающе прикладываюсь к бутылке, купленной в дьюти-фри. По моему времени уже первый час ночи. Фильм просто тошнотворный. И это ведь только начало.

Я пытался поймать такси, но без толку. Это же Первая, а не Вторая, почти трущобы. Все такси направляются в обратную сторону, рвут когти по Второй и Лексингтон-авеню. Какие-то полминуты в Нью-Йорке — и уже меряю шагами асфальт, долгая прогулка по Девяносто девятой.

Знаете, еще месяц назад я бы так не поступил. Честное слово, не поступил бы. Тогда я, главным образом, избегал. А теперь только и жду, что еще произойдет. И ведь происходит. Будто никак иначе нельзя. Остается лишь смотреть в оба и ждать... Говорят, инфляция — санитар этого города. Засучив рукава, бакс приступает к расчистке авгиевых конюшен. Но и здесь происходит. Спуски ешься по трапу самолета, озираешься, вдыхаешь полной грудью — и приходишь в себя в одном нижнем белье где-нибудь южнее СоХо или в больничной койке на растяжке, на груди серебряный поднос и перевитый ленточкой счет, и тип в белом говорит: «Доброе утро, сэр. Как вы себя чувствуете? С вас пятнадцать тысяч долларов...» Происходит даже здесь — и что-нибудь ждет, не дождется, чтобы произойти со мной. Я это чувствую. Последнее время жизнь кажется мне леденящей кровь шуткой. Последнее время она стала обретать, не побоюсь этого слова, форму. Что-то ждет, не дождется. И я жду. Скоро ему надоест ждать — не сегодня, так завтра. Что-нибудь ужасное может произойти в любой момент. В этом и ужас.

На нашей планете страху нечего бояться. Страх живет себе припеваючи. Все мы пляшем под его дудку.