Надеясь на Вашу великую снисходительность, я обращаюсь к Вам с просьбой, исполнение которой я почту неоцененным знаком Вашего доброго ко мне расположения. Я весьма желал бы обстоятельнее ознакомиться с партизанской войной, столь богатой приключениями, и которая была ведена Вами в течение Московской кампании с такою ревностью и неутомимою деятельностью. Почитаю однако с своей стороны весьма нескромным желать столь обширного описания, которое, потребовав много времени, оторвало бы Вас от Ваших занятий, я ограничиваюсь убедительнейшею просьбой сообщить мне, в знак особенного Вашего ко мне расположения, некоторые очерки и рассказы, написанные рукою самого Черного Капитана…

Я, действительно, успел приобрести портрет Капитана Давыдова, который у меня висит над предметом весьма для меня драгоценным: это — меч, завещанный мне предками, и который в свое время не оставался в праздности…»

Сколь лестные слова от писателя с европейским именем! Какая высокая оценка боевых подвигов нашего героя! И как это здорово, что его портрет оказался не только на постоялом дворе или в крестьянской избе, но и в кабинете знаменитого Вальтера Скотта!

Однако запнемся на слове «капитан» — с чего бы это? Да, в начале 1812 года Денис еще был гвардейским ротмистром, но затем — подполковник, полковник, а нынче уже и генерал-майор. При тогдашней щепетильности в обращениях сэр Вальтер Скотт (имя которого в России, кстати, писалось через дефис, как «Вальтер-Скотт») вряд ли бы сообщил генералу, что у него есть портрет именно «капитана Давыдова» — уж он-то знал, что таковым его корреспондент, как тогда именовали участников переписки, никогда и не был. Впрочем, он-то Дениса Васильевича капитаном и не титуловал.

Всему виной — игра слов и ошибка переводчика. Если читатель помнит, что, повествуя о Тильзите, мы рассуждали о том, что император Наполеон никак не мог предвидеть в молодом гвардейском гусаре, на которого случайно упал его взгляд, будущего легендарного «Черного Вождя», грозу французов в 1812 году.

Так вот, французское слово «capitaine» (переписка двух писателей велась на французском языке), равно как и английское «captain», переводится не только как воинское звание «капитан», но и как «вождь», «полководец», что в данном случае гораздо более подходит по смыслу. Цитаты исправлять не будем, но примем к сведению.

Вместе со своим ответом шотландец прислал в Россию собственный гравированный портрет с собственноручной подписью: «Walter Scott for Denis Dawidoff».

Давыдов отвечал с похвальной скромностью, демонстрируя при этом и широту русской души:

«Я давно желал иметь портрет человека, так много мною уважаемого, и так победительно увлекающего внимание и удивление света. Желание мое удовлетворено особенною вашею ко мне благосклонностью, простирающеюся до сочетания моего бесславного имени с вашим знаменитым именем.

Горжусь весьма, милостивый государь, что гравированный портрет мой давно уже находится в вашем кабинете оружий, столь тщательно вами собираемых. Это спасает меня от неприличия отдарить вас изображением черт моей малозначащей особы и вместе с тем доставляет мне случай просить вас принять курдскую пику и персидский кинжал, отбитые отрядом, бывшим под моею командою в легкой сшибке с персидским корпусом войск близ Эривани…»

Не очень оживленная переписка, затрудняемая большими расстояниями и водными преградами, к тому же — с двумя перерывами на войну, продолжалась между литераторами несколько лет. Вернувшись с Польской войны — это будет уже 1831 год, о чем речь, соответственно, впереди, он напишет подробное письмо, в котором укажет на все неточности, обнаруженные им в сочинении Вальтера Скотта о жизни французского императора-полководца. Письмо уже было готово к отправке, когда Давыдов узнал, что его корреспондент скончался.