Элен зевнула и забралась поглубже под тонкое шершавое одеяло. Конечно, завтра воскресенье, она это знала. По воскресеньям мама стирала, а потом они шли вместе гулять по берегу ручья.

– Я… мне нужно будет уйти, Элен. Ненадолго. Совсем на немножко. Днем.

– Но мы же днем ходим гулять! – Элен села на постели.

Мама вздохнула.

– Я знаю, деточка. Но завтра не пойдем, хорошо? Маме надо уйти. Ей… ей надо повидать одну знакомую.

У Элен округлились глаза.

– Знакомую? А мне можно с тобой? Какую знакомую? А я ее знаю?

– Нет, нет! – Ее мать ласково заворковала. – И завтра тебе нельзя пойти со мной. Может, как-нибудь в другой раз. Если ты будешь умницей. А гулять мы пойдем. Как только мама вернется – пойдем, как всегда.

Элен заплакала. Она не знала почему и не могла остановиться. Знала она только одно: вдруг все стало плохо. Сначала сюрприз, и вовсе не приятный, а очень гадкий. А теперь – это. Слезы текли по ее лицу и капали на одеяло.

– Ах, Элен… – Ее мать подбежала к ней и крепко ее обняла. Слишком крепко. Лицо Элен прижималось к худенькому плечу матери, и она чувствовала, что мама внутри вся натянута – жесткая, проволочная, словно сама вот-вот заплачет.

– Деточка моя, не плачь! Ну, не будь глупенькой. Ты устала, вот и все. И ты еще очень маленькая, и… – Мама замолчала и вдруг рывком отодвинулась. И голос ее стал таким странным – не тихим и ласковым, как всегда, а тонким и прерывистым.

– Мне тридцать один, Элен. Тридцать один год. Это немного. Это еще молодость. Я еще молода. И… Маме нужны друзья, деточка. Они всем нужны. Ты же не хочешь, чтобы мама была одинокой… не имела друзей… ведь не хочешь?

Элен внимательно на нее посмотрела. Ее слезы перестали капать так же внезапно, как хлынули. Но мама не увидела – она отвернулась.

– Нет, – сказала наконец Элен, и мама вздохнула.

Она нагнулась, поцеловала Элен в лоб и снова уложила под одеяло. Потом погасила лампочку и пошла к двери.

– Мамочка?

– Что, детка?

– А ты наденешь к этой знакомой свое новое платье? Наступила тишина, а потом ее мать тихо засмеялась.

– Может быть, – сказала она. – Очень может быть! Голос у нее стал почти веселым. Потом она закрыла дверь.

И она надела новое платье. Наверное, она почти до утра перешивала его, чистила и гладила, потому что, когда она его надела, оно было ей совсем впору, а пятно исчезло. Она надела его и долго смотрела на себя в треснутое старое зеркало в спальне. Потом засмеялась, захлопала в ладоши и закружилась.

– Видишь, радость моя? Красивое, правда? Как мама и сказала?

Элен выпятила губу и молча на нее смотрела. Мама успела вымыть и волосы – они блестели в солнечном свете; лицо она подкрасила тоже очень тщательно. Брови у нее стали чуть заметнее обычного, а губы казались алым бантиком. Она перестала кружиться, подошла к ней и крепко обняла.

– Ну, не дуйся, деточка, – не надо. От этого ты становишься такой некрасивой! Мамочка скоро вернется, она же тебе сказала. И знаешь что? Почему бы и тебе не нарядиться? В твое особое платье. И дай мамочка тебя причешет. И тогда мы обе будем красивыми леди, а когда мамочка вернется, пойдем гулять, хорошо? По берегу ручья в наших красивых платьях, и будем держаться за руки, и споем, и будем играть, будто мы в Лондоне, в Риджент-парке, и идем слушать оркестр. Ну, так как же? Договорились?

Элен ничего не сказала, но мама даже не заметила. Она была вся какая-то взволнованная и суетливая. Она засовывала и впихивала Элен в ее праздничное платье. Оно было хорошенькое и обычно нравилось Элен. Его сшила мама, спереди собрала складочки и сделала кружевной воротничок из старой нижней юбки.