Внутри все немножко изменилось к худшему, видно, что домом завладели чужие: снято со стены большое зеркало и после него осталось безобразное пятно; сдвинут высокий комод; не хватает кресла; гравюра «Морской бой под Брестом» перевешена на другое место, и довольно безвкусно, как ему показалось. Кроме того, он не увидел на стене фотографии своего отца и в сердцах вдруг громко спросил:
— А где же?.. — и осекся.
— Что — где?
— Ваша матушка, — договорил он.
Она обернулась и внимательно посмотрела на него, словно с первого раза чего-то не дочитала.
— Откуда вы знаете про матушку?
— Мне Январь рассказывал.
— Кто это — Январь? Я никакого Января не знаю.
— Ваш брат. Так мы называли вашего брата в тюрьме.
— Вы были с ним там?
— Да.
Ему еще предстояло узнать, что она всегда поступала немного иначе, чем от нее ожидали: он думал, что сейчас она позовет мать, но она вместо этого тронула его за рукав и попросила:
— Говорите тише.
И добавила, объясняя:
— Матушка не знает.
— О его смерти?
— Ни о чем. Она думает, что он разбогател… где-то. Иногда будто бы в Англии, иногда в Южной Америке. Говорит, я всегда знала, что сын у меня с головой. Как вас зовут?
— Шарло. Жан-Луи Шарло.
— А того вы тоже знали?
— Того?.. Ах да, знал. Мне, наверное, лучше уйти, пока не пришла ваша матушка.
Сверху, из-за поворота лестницы, раздался тонкий старческий голос:
— Тереза! Кто там у тебя?
— Человек, который знает Мишеля, — отозвалась девушка.
С лестницы спустилась тучная старуха, закутанная слой за слоем в несколько шалей, так что казалась похожей на поставленную на попа кровать; даже ноги у нее были чем-то обмотаны и шлепали, шаркали, приближаясь. Трудно было себе представить, как можно такую гору жалеть и оберегать. Разве эта обширная материнская грудь нуждается в заботе? Она ведь сама предназначена покоить и укрывать от бед.
— Ну? — спросила старуха. — Как поживает Мишель?
— Хорошо, — ответила девушка.
— Я не тебя спрашиваю. Вас. В каком виде вы оставили моего сына?
— В хорошем, — сказал ей Шарло. — Он просил, чтобы я навестил вас и посмотрел, как вы живете.
— Вот, значит, как. Мог бы, кажется, купить вам на дорогу пару ботинок, — язвительно заметила она. — Он там не наделал глупостей? Не просадил деньги?
— Да нет, что вы.
— Вот это все он купил своей старухе матери, — со слепой гордостью произнесла она. — Глупый мальчик. Мне и там было хорошо, где мы жили, в Менильмонтане. Квартира из трех комнат, по крайней мере, управляться можно. А тут поди достань прислугу. Двум-то одиноким женщинам не под силу. Денег он, конечно, нам тоже прислал, да, видно, он не понимает, что сейчас за деньги много не купишь.
— Он хочет есть, — перебила ее девушка.
— В чем же дело? — сказала старуха. — Почему ты его не накормишь? Стоит, будто нищий попрошайка. Если хочет есть, мог бы, кажется, и сказать, что хочет есть, — рассуждала она, словно его там не было.
— Я заплачу, — огрызнулся Шарло.
— Ах, он заплатит, вот как? Нельзя соваться со своими деньгами. Так не делают. Деньги не предлагают, покуда с вас не спросили.
Она была словно старая выветренная эмблема человеческой мудрости, какие встречаются в пустынях, Сфинкс, например, но только полая, и от этой необъятной внутренней пустоты невежества вся ее мудрость оказывалась какой-то сомнительной. |