По крайней мере в одном отношении Барстоу был мудрым человеком: он допускал, что другой человек может иметь противоположные взгляды и не быть при этом негодяем. Тем не менее он запротестовал:

— Но моих людей преследуют!

— Ваши люди, — возразил Форд, — составляют лишь небольшую долю десятой части процента от общего числа людей, а ведь необходимо найти решение, приемлемое для всех! Я связался с вами, чтобы узнать, можете ли вы предложить такое всеобъемлющее решение. Можете или нет?

— Я не совсем уверен, — медленно ответил Барстоу. — Предположим, я соглашусь, что вам следует и далее продолжать творить это беззаконие — арестовывать и допрашивать людей преступными методами, — скорее всего тут у меня выбора нет…

— Выбора нет ни у вас, ни у меня, — нахмурился Форд. — Однако даю слово: хотя я и не волен в своих действиях, я приложу максимум усилий, чтобы все делалось как можно более гуманным способом.

— Благодарю вас! Вы почти убедили меня в бесполезности вашего появления перед аудиторией, но Администратор имеет мощные средства информации в своем распоряжении. Нельзя ли воспользоваться ими, чтобы организовать кампанию по разъяснению людям того, что никакого секрета нет?

Форд хмыкнул:

— А вы сами подумайте, сработает это или нет?

Барстоу вздохнул:

— Пожалуй, не сработает.

— Уверяю вас, даже в случае успеха такой кампании проблема отнюдь не исчезнет. Ведь люди — в том числе мои самые преданные помощники — привержены идее фонтана молодости потому, что иначе их удел — терзаться горькими мыслями о бренности всего сущего. Вы знаете, что для них будет означать истина, неприкрытая правда?

— Продолжайте.

— Я мирился со смертью лишь потому, что считал ее Великим Демократом, беспристрастно вершившим свой приговор всем. А теперь вдруг выясняется, что и у смерти есть свои любимчики. Заккур Барстоу, хоть на миг попытайтесь понять зависть обычного человека — жестокую зависть, ну, скажем, пятидесятилетнего при виде одного из вас. Всего пять десятков лет, из них — двадцать лет взросления, и только к тридцати он становится приличным специалистом. Каких-либо успехов он добивается, когда ему уже далеко за сорок, и менее десяти лет живет действительно на всю катушку. — Форд придвинулся к экрану и заговорил с необыкновенной печалью в голосе: — И вот тогда, когда он чего-то достиг, приблизился к заветной цели, что он получает? Глаза начинают подводить его, молодой задор больше не бурлит в жилах, сердце и легкие уже не те, что раньше. Он еще не стар… но он чувствует первый холодок в груди. Он знает, что его ждет. Он знает. Знает!

Раньше это было неизбежно, и каждый человек свыкался с мыслью об этой неизбежности. Вдруг появляетесь вы, — горько продолжал Форд. — Вы — живой укор его немощи, вы — живая насмешка над ним в глазах его детей. Он не осмеливается загадывать на будущее, вы же радостно начинаете строить планы, которые лишь через пятьдесят лет будут реализованы — да что там! — через сто лет. Неважно, какого совершенства он достиг в жизни: вы догоните, перегоните, переживете его. И его немощь вызывает у вас жалость. Так разве удивительно, что он ненавидит вас?

Барстоу устало поднял голову:

— Скажите, вы тоже ненавидите меня, Слэйтон Форд?

— Нет.