Во всём этом присутствует художественный touch, перед которым склоняешь голову, потому что хотя количество калорий в сэндвиче вполне достаточно для игры за команду «Финё Олл Старз» в Суперлиге, оформлено это с такой лёгкостью, словно все пять сэндвичей готовы, выплыв из окна, совершить вместе с чайками круг почёта над гаванью.

Ашанти ставит перед каждым из нас высокий стакан и наливает нам разлитую на пивоварне Финё ключевую воду, с лёгкой, искрящейся дымкой природной углекислоты, и всякий раз, наливая воду в стакан, она смотрит в глаза каждому из нас.

Я — последний, и когда она смотрит мне прямо в глаза, кажется, что она осознала нечто, о чём я сам тоже только сейчас, в это мгновение, подумал. Я самый младший. И хотя я прекрасно знаю жизнь, я дважды терял своих родителей, играю в лучшей команде и пережил рассвет и закат большой любви — словно восход и заход солнца над Финё, мне по-прежнему всего лишь четырнадцать. И если что и нужно в такой ситуации, так это чтобы такая женщина, как Ашанти, поняла это, сделав тебе сэндвич и отодвинув голодную смерть на неопределённое время, и посмотрела на тебя — не побоюсь сказать — с заботой.

Она садится рядом с нами. Мы близки к ответу на некоторые серьёзные вопросы.

— Вы помните, я дал Ашанти свой номер телефона. — говорит Ханс, — прямо перед тем, как мы расстались.

Мы с Тильте и Баскером тупо смотрим на него. У нас хватает такта не напоминать ему, каким образом у неё на самом деле оказался его номер.

— Она позвонила мне час спустя, когда я в Клампенборге распрягал лошадей. Я тут же поехал за ней. С тех пор мы не расставались.

— Он читал мне свои стихи, — говорит Ашанти. — На волноломе, в гавани Скоуховед.

Мы с Тильте прекрасно умеем владеть собой, так что мы и глазом не моргнули. Многие женщины, послушав стихи Ханса, готовы были утопиться в море — лишь бы не слушать их больше. Но не Ашанти. Это уже кое-что говорит о глубине тех чувств, которые мы наблюдаем.

— Ашанти — проповедник, — говорит Ханс.

Говорит он глухо, отчасти из-за майонеза, отчасти от восхищения.

— Религии йоруба, она выросла на Гаити. Но учится здесь в университете. На конференции она будет танцевать…

— Священные сантерийские танцы, — продолжает Ашанти.

— Танцы, выводящие человека за пределы тела, — говорит Ханс.

Мы с Тильте ещё раз смотрим на Ашанти. Уже одно то, как она ест, заставило бы Ифигению Брунс, хозяйку школы танцев на Центральной площади города Финё, заплакать от радости. И хотя мы и не видели, как Ашанти танцует, но мы видели, как она ходит, она ведь только что прошла по комнате, и походка у неё такая, что мы бы не удивились, если бы она вдруг поднялась на стену и пробежала по потолку. Так что я бы не очень спешил выходить из такого тела, если бы оно было моим. Но у каждого человека в поисках двери свой путь, не следует никому мешать.

— Откуда машина? — спрашивает Тильте.

— Я одолжил её, — объясняет Ханс. — У моего работодателя. Он сейчас в отъезде. Она ему сейчас ни к чему. Он, правда, не в курсе дела, но зачем ему об этом знать?

Тут мы с Тильте всё-таки вздрагиваем. Нарушение закона — это то, о чём Ханс, возможно, и слышал, но на самом деле никогда не верил в то, что такое возможно. Никто на Финё никогда не сказал бы, что Ханс способен перейти дорогу на красный свет, и дело не только в том, что на Финё нет светофоров. А теперь он угнал «мерседес».

Пролетел час. Мы с Тильте кратко, но во всех подробностях рассказали, что с нами случилось. Мы разложили на столе газетные вырезки и счета из банковской ячейки. Во время нашего рассказа внутри Ханса начинает что-то происходить, и под конец он встаёт — так, как будто собирается разнести что-нибудь в щепки, например парочку несущих стен, — тут в нём снова проявляется та его сторона, которую нам доводилось наблюдать лишь несколько раз, когда какие-нибудь туристы совершали роковую ошибку и начинали охотиться на него и его спутниц.