В этих мыслях он вошел на кладбище, направился к двору и решил, по крайней мере спросить о старом канонике. На дворе было тихо, как и на кладбище, в сенях никого, но, отворив дверь, налево в передней он увидел старика, который тщательно чистил груши.

Старик слуга посмотрел на вошедшего, стараясь не разрезать искусно снимаемой кожицы, свернутой спиралью, и ожидал вопроса.

Валек боялся показаться смешным, если б вдруг спросил о канонике, который, может быть, лет двадцать уже как умер, а между тем надо было попытаться.

— Дома ксендз-каноник? — сказал он.

— Конечно, а где же он может быть? Разве ушел в сад с молитвенником.

— Могу ли я его видеть?

— Почему же нет.

Слуга указал на комнату с растворенной стеклянной дверью.

— Ступайте в эту дверь, — продолжал он, — и вы выйдете в сад, где и встретите ксендза-каноника.

"Будь, что будет, — подумал Валек, — если я встречу не ксендза Бобка, а другого каноника, то во всяком случае он не рассердится за то, что я пришел засвидетельствовать ему почтение".

И, оставив старика, очищавшего груши, он перешел в указанную комнату и очутился в старосветском саду с обширным, правильно разбитым цветником. Собрание цветов отличалось разнообразием и обличало в хозяине страстного любителя. Здесь были и лилии, и гвоздика, и пионы, и множество роз и других цветущих кустарников, и все это наполняло воздух ароматом.

В конце аллеи на лавке сидел старичок с молитвенником на коленях. Вечер был теплый, и потому он сидел с открытой головой, наполовину лысой, но снизу окруженной седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Он сгорбился немного от старости, но лицо было свежее, улыбающееся. Валек вздохнул свободнее, узнав ксендза Бобка, который в течение двадцати лег изменился может быть, менее, нежели красивый мальчик, превратившийся в бледного, изнуренного молодого человека.

Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.

Обыкновенно смелый, Лузинский почувствовал какую-то робость в присутствии почтенного добродушного старика, который некогда жаловал его в детстве.

— Извините, — сказал он, — что являюсь по прошествии многих лет поблагодарить за те ласки, которые оказывали вы мне, когда я был школьником.

Ксендз смотрел ему прямо в глаза, как бы не слыша слов, я стараясь вглядеться в черты юноши ослабевшим взором.

— Я Валек Лузинский, некогда воспитанник доктора Милиуса.

— А, помню, помню! Отчего же столько лет я вас не видел?

— Был в отсутствии.

— Однако как все это скоро растет!.. — Давно ли был мальчишкой!.. Пойдем же, присядем, ибо я долго стоять не могу. Ходить — еще кое-как, а стоять трудно. Ты расскажешь мне о себе.

Когда оба уселись на лавке, канонник начал:

— Теперь я очень хорошо тебя припоминаю: ты был румяный, круглолицый мальчик, а теперь что-то побледнел, исхудал, сделался долговязым. Ну, говори же, когда возвратился, что поделываешь?

— Окончил, как мог, курс наук, а теперь именно думаю о том, что мне делать, — отвечал Валек.

— А какие же науки? К чему готовился? — спросил ксендз Бобек.

— Слушал филологию и готовился быть литератором.

— То есть учителем, — возразил ксендз, — ибо что такое литератор? Если он не учитель, то я не понимаю, что ж он будет делать?

— Так было прежде, — отвечал Валек, — а теперь многое изменилось.