Потом было долгое падение. Казалось, прошла вечность до того, как свежие порывы воздуха сменились чудовищным зловонным взрывом — ей почудилось, что он спалил половину ее тела и вырвал ее маленькую душу, оставив свинцовый труп на съедение нечисти, что кишела в этих глубоких подземных прудах. И вот теперь она очутилась в одном из таких прудов. Вода была теплая, как в ванне, и пахла гнилью. Юбка, под которой были надеты еще две нижние, наполнилась воздухом и какой-то миг удерживала ее на плаву — этого мгновения оказалось достаточно, чтобы обрести дыхание, наполнив усталые легкие вонючим воздухом. Она все еще не пришла полностью в себя, когда одежда начала набухать и тащить ее вниз. Не будь она в тяжелом шоке, она испытала бы ужас при виде того, с какой скоростью ее привычное платье превращается в мощную цепкую руку, затягивающую ее под воду.

Но у нее все же хватило сообразительности сбросить юбки. Тоненькое узкобедрое тело десятилетней девочки легко выскользнуло из намокшей одежды, хотя прежде, чем окончательно погрузиться в воду и исчезнуть в глубине, юбки облепили ноги вокруг лодыжек.

Плавать по-настоящему она не умела, но она могла хотя бы ходить в воде. Слава богам, на ней не было тяжелого парчового жилета — он остался там же, где и туфельки, а рубашка из тонкого полотна почти ничего не весила.

Но совсем скоро и эта легкая рубашка покажется ей тяжелым грузом — так она устала и закоченела.

Именно в эту минуту Хизи поняла, что смерть — это самый простой и легкий выбор, но ей не хотелось добровольно сдаться. Вода, несмотря на всю ее зловонность, не была ей противна. Вода как бы укутала ее заботливыми руками, укрыла теплым одеялом. И она вдруг подумала, что вода, это и есть Река, дарующая жизнь, ее царский предок. Ее, Хизи, далекий предок. И может статься, что Река принимает к сердцу все ее дела, знает, как она глубоко несчастна и в каком тоскливом одиночестве протекают ее дни. Так было бы просто войти в чрево Реки, вернуться к самым истокам. И тогда, быть может, они с Дьеном снова были бы вместе.

Но нет, ей хотелось жить, если даже жизнь ненавистна. Для нее это было удивительное откровение. Даже когда Хизи стояла на крытой красной черепицей крыше Большого Зала и с тоской смотрела на аккуратно вымощенный двор внизу, она ни разу не испытывала ничего подобного. Как только она решала лишить себя жизни, она всегда отступала. Крыша ей нужна была лишь для того, чтобы убедиться, что у нее, по крайней мере, остается выбор, важный шаг, который должна сделать она сама. Ей нужна была не смерть, а возможность решать самой. Угроза смерти не по своей воле уничтожала эту возможность, что было понятно даже ей, десятилетней девочке.

«Мне не хочется умирать, — думала она. — Но я все равно не выживу».

И в эту минуту Хизи услышала, как кто-то зовет ее. Это был голос Тзэма, ее телохранителя, над которым она вечно посмеивалась. Она считала его глупым и не желала, чтобы он всегда ходил за ней.

— Тзэм! — закричала она что было мочи. — Я упала, я тону!

В высоте над ней забрезжил слабый желтый свет, затем свет ярко разгорелся над черной четкой линией, как разгорается встающее на востоке солнце. Черная линия, должно быть, была краем пропасти, с которой она сорвалась.

В освещенном пространстве выделялся яркий фонарь, в свете которого она, всмотревшись, разглядела грубое лицо Тзэма.

— Госпожа? — пролаял он глухим от волнения голосом. — Я вижу тебя, госпожа. Проберись к стене. Держись за нее, я сейчас за тобой спущусь.

В едва брезжащем свете она увидела стену, о которой, очевидно, говорил Тзэм. Она упала за край того, что было когда-то лестничным колодцем, куда она и спускалась. Пруд был наполовину затопленным залом, и лестница, несомненно, шла дальше вниз и доходила до пола, который, видимо, был двумя футами ниже.