Потом мама вошла в библиотеку. Были слышны еще разговоры. Руфь пошла вызывать кэб*. Дети слышали стук ботинок по коридорам и ступенькам. Кэб уехал, и кто-то с силой хлопнул дверью. Потом пришла мама. Лицо у нее было такое же белое, как ее кружевной воротничок. Глаза казались огромными и сверкающими. Губы были как одна тонкая красная полоска. Они потеряли всякую форму.

– Уже время спать, – проговорила она, – Руфь вас уложит.

– Мама, но ты ведь обещала, что по случаю папиного приезда мы посидим подольше, – напомнила Филлис.

– Папа… Его вызвали по делу. Нам всем пора спать, мои милые.

Питер и Филлис поцеловали ее и пошли каждый в свою спальню. Роберта задержалась, она крепко обняла маму и прошептала:

– Ведь ничего не случилось плохого? Никто не умер?

– Нет, никто не умер, – мама, казалось, отталкивала от себя девочку, – я пока ничего не могу тебе сказать. Ступай, моя девочка. Прошу тебя…

Роберта повиновалась.

Руфь расчесала им с Филлис волосы и помогла переодеться (обычно это делала мама). Когда служанка вышла на лестницу, чтобы пойти в спальню к Питеру, она увидела, что мальчик сидит в ожидании на ступеньках.

– Руфь, что там делается, наверху?

– Не задавай мне вопросов… Я не хочу тебя обманывать… Ты скоро сам узнаешь всю правду.

Поздно ночью мама приходила поцеловать ребят. Из всех детей одна Роберта проснулась от ее прикосновения. Но она затаила дыхание и притворилась спящей. «Что ж, – думала девочка, прислушиваясь в темноте к материнскому дыханию, – если мама не хочет, чтобы мы знали, почему она плачет, значит, нам не надо допытываться».

Когда сестры и брат утром спустились к завтраку, мамы уже не было дома.

– Она уехала в Лондон, – пояснила Руфь и оставила детей одних в столовой.

– Случилось что-то ужасное, – проговорил Питер, разбивая яйцо. – Руфь сказала вечером, что мы скоро все узнаем.

– А ты, наверное, мучил ее вопросами, – укоризненно заметила Роберта.

– Да, представь себе! – сердито ответил Питер. – Если вы можете идти спать, когда мама в тревоге, то я не могу так.

– Не следует спрашивать прислугу про то, о чем мама не хочет, чтобы мы знали.

– Пай-девочка, как обычно, права. Проповедница… – проворчал Питер.

– Я вот не пай-девочка, но Бобби теперь права, – вступилась Филлис.

– Главное, что она себя всегда считает правой!

– Замолчи! – крикнула Роберта, бросая на стол чайную ложку, которой ела яйцо. – Неужели сейчас время срывать зло друг на друге? Случилось какое-то страшное бедствие. Не накликать бы нам еще худшей беды!

– Интересно, а кто начал первый?

Роберта готова была взорваться, но опомнилась и проговорила кротко:

– Я первая начала, я. Прости.

– Ну ладно, мир! – торжественно заключил Питер, но, перед тем как уйти в школу, он небольно стукнул старшую сестру по спине – это был знак ободрения.

Дети вернулись домой в час дня и сели обедать, но мама не приехала. Не появилась она и к вечернему чаю.

Она приехала только в семь часов, и вид у нее был такой болезненный и усталый, что дети почувствовали: теперь не надо ни о чем ее расспрашивать. Она бросилась в кресло, и пока Филлис вынимала из ее прически длинные шпильки, а Роберта стягивала с нее перчатки, Питер расстегнул пряжки ее туфель и сбегал за домашними туфлями.

Потом ей подали чай, и Роберта потерла ей виски одеколоном, чтобы унять головную боль. Только после этого мама начала говорить.

– Вот, теперь я хочу вам что-то сказать.