— Простите меня. Мне нужно уходить. Я передам ваше предложение и буду держать вас в курсе дела. Покамест сохраняйте контакт. Пойдите на собрание. Запишите, что заметите, и принесите мне запись. Время во всяком случае не будет потрачено даром.

Проговорил он это быстро, как человек, желающий отделаться от посетителя; и не столь дружелюбно, как раньше говорил. Но в сущности таково могло быть поведение должностного лица, внезапно вспомнившего про свои обязанности.

Спускаясь по лестнице комиссариата, Кинэт мобилизует все средства своего рассудка, чтобы подавить в себе панику.

XXII

У ЖОРЕСА

В пятницу Гюро получил от Жореса записку: «Дорогой друг, я обещал вам дать знать, как только у меня наверное окажется в распоряжении не меньше часа полного спокойствия, для того чтобы нам можно было побеседовать без свидетелей и не торопясь. Не пожалуете ли вы ко мне завтра, 21, на улицу де ла Тур пораньше в дневные часы, по возможности ровно в два часа? С дружеским приветом».

В субботу, в два часа, Гюро звонил у двери небольшого особняка на улице де ла Тур. Хотя он был связан с Жоресом давними товарищескими, даже дружескими отношениями, на дому он у него еще не бывал. В палате он с ним встречался почти ежедневно, заходил даже, — правда, изредка, — пожать ему руку в редакции «л'Юманите». Но никогда они оба не имели потребности свидеться в более интимной обстановке. Перед особняком с узким фасадом, неопределенной архитектуры, Гюро испытывал поэтому некоторое любопытство не только к результатам беседы.

Служанка южного типа открыла дверь, ввела Гюро в гостиную.

Тогда ему пришлось повторить себе, что он действительно находится у Жореса, что никакой ошибки не могло произойти.

«До того это неожиданно».

Он вдруг очутился в гостиной у провинциального буржуа; и не у одного из тех крупных буржуа, что живут в старинных домах, близ собора, посреди наследственной красивой мебели, и у которых каждая безделушка самого сомнительного вкуса отдает традицией и достатком, а у одного из новоиспеченных буржуа, сына фермера, сделавшегося мелким адвокатом или мелким врачом, — живущего в новых кварталах, далеко от площади, там, где улицы, пересекаясь под прямым углом, называются улицами Поль-Бэра, Жюль-Симона или Тунисской, где кирпичные домики отделаны синим фаянсом и в садиках при них растут лавровые деревья. Мебель для них приобретена в «Парижских галлереях» на улице Республики. Два кресла прячутся под чехлами. Но канапе простодушно демонстрирует свою подделанную под коврик обивку в стиле «дамских рукоделий», а на камышовом треножнике водружен цветочный горшок с бантом.

«Я утрирую, — думал Гюро, — но все-таки это то же самое». И действительно, нечего было и думать о добросовестном изучении этой обстановки с целью обнаружить в ней знаки, тайны, линии судьбы. Ни одна деталь в ней не была незаменима. Ни один предмет не имел характера обязательности. Естественной реакцией посетителя было раздумье, расширявшее и восполнявшее вид вещей в форме его обобщения и возведения в тип. Гюро, всегда интересовавшийся в чрезвычайной степени фигурой и карьерой Жореса, перешел от этого раздумья к ряду размышлений, вопросов, сближений, сменявших друг друга с растущей быстротою, пересекавшихся, друг друга исправлявших в ту же секунду. Атмосфера маленькой гостиной оказалась своего рода любопытным возбудителем мозговой деятельности.

Но горничная пришла за Гюро.

Он вернулся в переднюю, поднялся по нескольким ступенькам. Жорес ждал его у двери кабинета, протянув ему руки навстречу.

Они вошли в небольшую комнату, где ничто не приковывало взгляда кроме, книжных полок, кучи бумаг на столе и гипсового бюста Жореса, по сходству дешевого, а по художественным достоинствам родственного памятникам государственных деятелей на провинциальных площадях.