И там, и тут был тупик. Политика казалась копошащейся вечностью. Но иногда невольно приходилось думать и о том, и о другом.
Как это вечность? Все должно иметь начало и конец. Но тогда что было до начала вечности и что будет после ее конца? Опять вечность?! Тогда зачем она кончалась? От этих мыслей Чик всегда чувствовал горечь и одиночество.
И сейчас, доедая чурчхели, Чик вдруг ни с того ни с сего подумал о вечности. И ему сразу стало тоскливо. Тут не решен вопрос о вечности, а он себе уплетает чурчхели. Глупо. Чик сразу почувствовал горечь бессмысленности и одиночества. От этой горечи ему даже во рту стало горько. И ему мучительно захотелось к ребятам. Он знал, он точно знал, что только в азарте игр улетучивается эта горечь бессмысленности и одиночества.
— А где ребята? — спросил Чик у тети Нуцы.
— Дети наверху, — кивнула тетя Нуца в сторону взгорья за Большим Домом, — они там играют и пасут козлят.
— Я пойду к ним, — сказал Чик и встал.
— Иди, Чик, иди, — ответила тетя Нуца, пододвигая дровишки под котел с похлебкой, висевший на очажной цепи.
Чик вышел во двор, поднялся к верхним воротам, вышел из них, закрыл их на щеколду и стал пробираться по пригорку.
Вскоре Чик услышал шорохи в кустах, иногда как бы раздраженный шелест, и он угадывал, что такой шелест вызван тем, что какая-то ветка не поддается, а козленок тянет ее. Замелькали в кустах беленькие козлята, быстро-быстро вбиравшие в рот листья лещины, сассапариля, ежевики. Время от времени они переблеивались, чтобы не отстать от стада, чтобы чувствовать своих поблизости.
Чик давно заметил, что, когда коза отбивалась от стада, она издавала дурное, паническое блеянье, она теряла всякое желание пастись и шарахалась по кустам в поисках своих. Чик даже подумал, что коза в такие минуты чувствует одиночество вечности, хотя сама этого не понимает.
Так и Чик сейчас, услышав радостные голоса детей там, на холме, понял, что они беспечно играют и ему с ними будет весело. И оттого, что он знал — сейчас в бешеной беготне, в азарте игр уйдут от него все неприятные мысли, ему сразу стало хорошо, и он почувствовал прилив сил. Ему прямо-таки захотелось переблеяться с ребятами, как с козлятами.
— Я здесь! — крикнул Чик изо всех сил и стал быстро пробираться к вершине холма.
Он уже слышал смех мальчиков и взволнованные крики девочек, но они были невидимы за зарослями склона.
— Чик, иди к нам! — раздался веселый голос Рыжика. — Где ты пропадал? А мы бегаем наперегонки!
В голосе Рыжика Чик почувствовал такую дружественность, такое искреннее желание видеть его, что он сразу все простил ему Какой обед? При чем тут обед? Все это чепуха! Сейчас досыта набегаться с ребятами — вот сладость жизни, и она от него никуда не уйдет!
Чик и белая курица
Чик играл с ребятами во дворе, когда мама его вышла на крыльцо и позвала его:
— Чик, — сказала она, — зарежь мне курицу.
В одной руке она держала белую курицу за перевязанные лапки, а в другой столовый нож.
Мама примерно раз в месяц покупала на базаре живую курицу, и Чик ей перерезал глотку. Но в последний год Чик заметил, что ему все неприятней и неприятней перерезать глотку курице. Глотки у всех куриц были жилистые, и приходилось изо всех сил надавливать ножом. Прямо перепиливать. Почему-то становилось жалко курицу, но Чик даже самому себе старался не признаваться в этом.
А года три назад, когда мама впервые поручила ему зарезать курицу, он очень гордился этим и ему было совершенно не жалко курицу. А теперь становилось жалко, но он стыдился самому себе признаться в этом.
Чик неохотно подошел к крыльцу и взял у мамы нож и курицу. |