— Братцы! Глядите! Что это? — раздался голос Поддубного. — Что он там делает?

Река несла человека. Он показывался над пепельными волнами, исчезал. Вода играла с ним. Человек не кричал, не махал руками, не звал на помощь. Он погибал. Знал, что погибает, и не сопротивлялся.

А дамба надстраивалась. Жила. Из нее выпало лишь маленькое звено — один человек, как комок глины, слизанный волной. Вереницы носильщиков бежали на штурм реки, точно солдаты в атаку по пешеходным мосткам через трясину…

Упал в воду один. Что поделаешь? Один китаец из шестисот миллионов. Что ж, погиб так погиб.

Один, но ведь это человек! В чью-то семью сегодня придет горе. Этот один мог быть моим братом, другом, он мог быть мною, тобой, им…

Я сбросил штурмовку, свитер и прыгнул в воду. Холод сковывал движения, холод подбирался к легким, сжимал дыхание. Отвратительная, грязная, отдающая непроточной канавой вода захлестывала. Я выплевывал ее. Потом забыл про вкус и запах. Не следовало снимать свитер, может быть не так холодно было бы плыть.

Быстрее! Быстрее! Чтобы успеть, тогда и разогреешься.

Волна ударила сбоку, накрыла, потянула вниз.

Нет, шутишь, красавица!

Еще несколько взмахов. Китаец где-то рядом. Вот показался… И опять не видно. Я набрал воздуха, нырнул. Глубже. В ушах запищал комар. Смотреть в такой воде бесполезно. Пульпа. Еще раз нырнул. Еще… Шарил в ледяной тьме руками. Коснулся… Одежда, пола куртки. Ухватил, рванул вверх.

Человек не помогал мне и не мешал. Он был покорен реке и стал покорен мне.

— Плыви! Плыви! — кричал я. — Еще, еще…

Он вяло повел руками, задел случайно мое лицо и опять перестал двигаться.

Может быть, захлебнулся?

Я приподнял его голову над водой, он глотал воздух жадно, как голодный старец манную кашу. Живой! Обессилел. Я тоже. Совсем. Не хватает дыхания.

Огромными саженками плыл Гаврилов.

— Держись! — шумел он на всю реку. — Держись, Веня!

Быстрее, Гаврилыч, милый, быстрее!

Труднее всего оказалось взобраться на дамбу. Не за что уцепиться, глина продавливалась под пальцами бороздками, крутило и несло вниз… Маша кинула нам веревку, мы обвязали ею спасенного, а затем, не помню уж точно как, выбрались сами.

Дождь кончился ночью.

А днем палило солнце, лужи высыхали на глазах, и через сутки земля начала трескаться.

Четыре дня я провалялся в постели, что-то случилось с желудком, видно, вода с лёссом оказалась для него неподходящей. Он ведь не рисовое поле. На пятый день я выбрался с аэродрома и побежал к «нашему кусту». Меня одолевало предчувствие, что с Мэй-мэй что-то случилось. Тревожили ее слова, сказанные в нашу последнюю встречу: «Я боюсь…»

Чего она могла опасаться? Что ей могло грозить?

Я обошел куст… И понял, что она не приходила сюда. Мы договорились, что если один по каким-нибудь причинам не сможет прийти в условленное время, то другой обязательно оставит о себе весточку — записку под камнем. Может быть, наша почта выглядела слишком наивной, не берусь судить.

Наверняка она работала на дамбе, подумал я. Она такая. Мэй за чужими спинами не прячется, лезет в пекло… А вдруг она тоже сорвалась в реку?..

И мне так захотелось ее увидеть, что я побежал к городу. И впервые без сопровождающего охранника вышел на улицу.

Город казался безлюдным.

Редкие прохожие не обращали на меня внимания. Лишь торговец овощами под навесом из камыша долго и сонно глядел вслед.

Меня мутило. Кололо под лопаткой, ныл каждый мускул, а в животе лежал кирпич, даже два кирпича, они терлись друг о друга.

Сказывалась и высота. Я задыхался от усталости. Выступил пот. За час, от силы за два надо успеть в оба конца, пока не хватилась охрана аэродрома.