По-моему, Алинин отъезд папеньке и маменьке не по душе. Они ничего не говорят, но Анна утверждает, что никто из них не верит, будто Алина уезжает оттого, что ей недостает знаний. Им кажется, причина в чем-то другом. И я тоже так думаю.

Решение об отъезде грянуло как гром среди ясного неба. Минувшей весной, когда Алина поехала домой в Карлстад, и речи не было ни о чем другом, кроме продолжения занятий с нами. Точно так же и в августе, когда она вернулась после летних каникул.

Вернулась Алина аккурат к папенькину дню рождения, как обычно, ведь она считает, нет ничего веселее, чем отпраздновать в Морбакке 17 августа. И была на редкость оживленная, радостная и в тот день, и все время после, пока у нас гостили Афзелиусы, Хаммаргрены, Шенсоны, г-жа Хедберг и дядя Кристофер. Но едва только они разъехались, она заговорила о том, что больше не годится нам в учительницы и хочет уехать.

А мы, дети, думаем, что Алина решительно на себя не похожа. С тех пор как отказалась от места, стала ужасно обидчивой и резкой. Словно раздружилась со всеми нами. И когда мне предстоит урок игры на фортепиано, я по-настоящему боюсь. У меня нет совершенно никаких способностей, но папенька и маменька все равно считают, что умение сыграть при гостях хотя бы вальс или франсез мне отнюдь не помешает. Говорят, повзрослеешь и сама поймешь, какое это удовольствие. Раньше Алине хватало терпения со мной и моею игрой, но теперь она сердится на малейшую ошибку.

И представьте себе, нынче Алина опаздывает к началу послеобеденных уроков! За все четыре года, что она пробыла гувернанткой в Морбакке, такого не случалось, и мы всерьез огорчаемся. Назначен урок арифметики, мы достаем из ящика стола грифельные доски и, пока ждем, затачиваем грифели. Анна говорит, что давеча, проходя через спальню, видела, как Алина разговаривает с маменькой, стало быть, она где-то неподалеку.

Лишь в четверть третьего Алина наконец-то поднимается к нам. И мы сразу замечаем, что все лицо у нее покраснело, обычно так бывает, когда ее мучает головная боль. Она открывает учебник, говорит нам, какие решать примеры, а сама бросается на диван и заливается слезами.

Она не говорит ни слова, только всхлипывает и рыдает, да так, что дрожит всем телом. Мы тоже молчим, сидим со своими грифельными досками. И очень печалимся, что не можем ее утешить, не можем помочь, хотя ужасно ее любим. Но боимся, что она рассердится, если мы попробуем хоть что-нибудь ей сказать.

И считать мы не в состоянии. Не можем думать ни о чем другом, кроме нее, плачущей на диване. В конце концов Анна, собравшись с духом, кладет грифельную доску в ящик и делает нам с Гердой знак последовать ее примеру. Затем мы втроем тихонько крадемся вон из детской, но Эмму Лаурелль оставляем там, поскольку Анна полагает, что ей, сестре Алины, надо остаться.

Потом Анна ведет меня в сад, мы садимся на лавочку, где никто нас не увидит и не услышит, и Анна заводит со мной разговор об Алине.

Второго сентября Анне уже сравнялось пятнадцать, и она всегда была необычайно разумная, маменька и та советуется с нею и обсуждает все на свете. Так вот, маменька сказала Анне, что очень огорчена Алининым решением и не может понять, отчего она уезжает, и спросила у Анны, не знает ли она, в чем тут причина.

Но Анна знать ничего не знала и сейчас говорит, что, как ей известно, Алина любит меня и очень много со мною беседует. И спрашивает, не припоминаю ли я, чтобы Алина говорила что-нибудь особенное про дядю Кристофера.

Сидя на садовой лавочке, я, конечно, очень горжусь, что Анна просит у меня совета по серьезному делу, ведь раньше такого действительно не случалось, но я совершенно не понимаю, что ей хочется выяснить.