Все самые темные дела и темные мысли, наверное, не темнее тех, что приходили в голову мне, когда я лежала в постели. И не только болезнь была тому виной.

— Как здоровье ее высочества? — Из-за опущенного балдахина послышался чопорный голос кузины Джейн. — Скажите своей госпоже, что я буду за нее молиться.

Иди, девочка, молись, но не обо мне, не обо мне! Я предпочту любить и терять, чем, как ты, прожить всю свою жизнь в ледяной башне девственности.

Еще приходил мой дорогой Гриндал и просиживал часами у моей постели, читая мне вслух по-гречески, чтобы как-то меня развлечь. «Скромность — цитадель души, красота ее и сила: первая из добродетелей — нерассуждающая вера, вторая — искреннее раскаяние».

Искреннее раскаяние! Мне было о чем сожалеть: во-первых, о моей глупой доверчивости, а во-вторых, о моем бренном теле, корчившемся теперь от презрения к самой себе. С этого дня, клялась я себе, я буду, как монахиня, проводить дни в учении, молитве и посте. Ни один мужчина больше не приблизится ко мне, ни один!

Неделю я была больна, но однажды, проснувшись, вдруг почувствовала, что моя лихорадка прошла. Было не больше четырех утра — кричал петух и в церкви звонили в колокола. У меня в ногах похрапывала горничная — ее уложили туда на время моей болезни, и, понадобись мне вдруг помощь, мне достаточно было бы пихнуть ее ногой. Кэт была уже в комнате, как я могла догадаться по тихим, осторожным звукам ее шагов. Скоро она поднимет полог…

И тут я услышала, как дверь в спальню распахнулась, Кэт вскрикнула, и загорелая рука со шрамом на костяшках пальцев, перламутрово блеснувшим в рассветном полумраке, раздвинула занавес.

Как давно он живет с королевой в Челси, под одной крышей с нами? Сначала, когда они поженились и пока он не уговорил короля, положение его было так шатко, что он приходил тайком на рассвете, прокрадываясь полями и берегом реки, так что никто и не знал, что он здесь. Когда же все открылось, он сам, его слуги, горничные, лошади, собаки и соколы покинули дом, Сеймуров в городе и переехали на новое место. На следующий же день он был здесь.

Он был здесь, в моей постели, он ворвался, как лев, сверкая глазами и зубами. Я чуть не умерла от страха. Кто это, я не знала, только чувствовала по разлившемуся в воздухе мужскому духу, что это — «он», потому что у него был свой особый запах, как у кота. В испуге я упала на бок и отбивалась изо всех сил, но так как спала я нагишом, то не могла выбраться из постели, не прикрывшись, и моя нагота была теперь открыта для его взгляда…

Его рука была у моей груди, к которой я прижимала домотканую льняную простыню. Я в ужасе закричала. Позади него истошно орала горничная, вне себя от страха, и храбрая Кэт повисла у него на руке, колотя его по спине и вопя ему в ухо:

— Пощадите ее, милорд! Бедняжка миледи! Как вам не стыдно, уходите!

Я всхлипывала, забившись в угол. Если об этом узнают, я погибла! Предать меня, опозорить — этого ему еще мало? Пламя ярости все жарче разгоралось у меня в груди. Да как он посмел! Но глубже, чем вспышка гнева, тлел другой, новый огонь…

Встав коленями на кровать, он резким движением схватил мою руку и оторвал ее от груди. Неужели он разденет меня догола? Но он осторожно поднес мою сжатую в кулак руку к губам и нежно прошептал:

— Не пугайтесь, принцесса. Я пришел только пожелать вам доброго утра и скорейшего выздоровления, не больше и не меньше.

Кэт все еще кричала в голос:

— Постыдились бы, сэр! Как вам не стыдно, вы запятнаете честь и доброе имя моей госпожи! Уходите! Вы ее погубите!

— Кто? — Похоже, он наконец расслышал крики Кэт и завывания горничной.