– С чего начнем, фройляйн Фёрстер? С писем на английском? Или вам будет сложно?

Она закинула ногу на ногу, опустила на колено стенографический блокнот:

– Es ist mir egal.

Потупившись, она улыбнулась – не мне, а каким-то своим мыслям или невидимому собеседнику, словно бы намекая, что то, о чем я говорю, не имеет никакого значения в сравнении с тем, чем она занимается вне наших с ней взаимоотношений, за пределами моего контроля. Мне в голову почему-то пришло вульгарное высказывание Граучо Маркса: «Я – мужчина, вы – женщина, и такие взаимоотношения меня вполне устраивают». Но это отчасти было за пределами ее контроля. Она со мной не флиртовала, как не флиртуют розы с пчелами.

Сейчас мне трудно это представить, но тогда я еще не знал, что она – Карин. В то утро я никак не связывал происходящее ни с собой, ни со своими последующими действиями. Так на прогулке замечаешь какую-нибудь чудесную птицу или цветок, не просто неизвестный, а настолько обворожительный, что он затмевает повседневную суету. Так я до сих пор помню время и место, где я (в двенадцать лет) впервые увидел шпалеру, увитую цветущей ипомеей, – и не помню больше ничего, что случилось в тот день. Точно так же я помню, как впервые увидел павлина, раскрывающего хвост. Эти события самодостаточны, и память стирает все остальное – обыденные дела, хлеб наш насущный. Тем не менее эти сравнения весьма приблизительны. Когда юный Элгар взял в библиотеке партитуру Первой симфонии Бетховена и, по его собственным словам, с восторженным изумлением осмыслил ноты скерцо, то понял, что в музыке много такого, чего он еще не постиг, и это его взволновало. Однако же само впечатление, хотя и подобное холодным граням сверкающего самоцвета, в отличие от камня было живым и теплым.

Письма я диктовал с несвойственной мне рассеянностью. Нет, я не воображал жизнь фройляйн Фёрстер за пределами конторы, но меня тревожило смутное ощущение несовместимости нашего занятия с тем, что я тщился описать выше. Кажется, у Дюрера есть гравюра, где изображена Мария Магдалина в саду, удивленно взирающая на того, кто, как садовник, взвалил на плечо лопату и мотыгу. Не сочтите за дерзость, но я не могу иначе объяснить свои ощущения и мысли в тот момент. Фройляйн Фёрстер стенографировала. Происходило что-то непостижимое, но я не знал, что именно.

Наконец я распахнул перед ней дверь и сказал:

– Vielen Dank. Я позвоню в пятницу, и, может быть, мы снова увидимся, проверим письма, если у вас найдется время.

Она снова улыбнулась, на этот раз – мне:

– У меня найдется время.

Казалось, эти слова не имели никакого отношения к письмам, а означали примерно следующее: «У меня найдется время для встречи с теми, кто чувствует и понимает мою суть».

Я вернулся к мистеру Хансену. Конечно же, он поинтересовался, все ли прошло хорошо. Я ответил утвердительно и сказал, что, несомненно, письма будут напечатаны в лучшем виде. Затем, безотчетно желая хоть как-то прояснить причину своего потрясения, я добавил:

– Прелестная девушка.

– Да-да, хорошенькая, – ответил он. – Приятна глазу. Вы будете херес? А еще у меня есть джин и виски.

«О господи, – подумал я, – не может быть! Неужели он ничего не замечает?» Разумеется, больше я его расспрашивать не стал. Да и что можно было спросить?

Поездка на Фюн прошла прекрасно. Стояли великолепные майские дни, паром ровнехонько плыл по синей глади вод пролива Корсёр, как заводная игрушка в тазу. По-моему, собор Святого Кнуда в Оденсе – шедевр средневековой архитектуры Северной Европы. Строгость его готической кирпичной кладки неявно предвосхищает идеалы протестантизма; меня всегда восхищала бесхитростная простота и сдержанная суровость его форм. Иногда я задумывался, как сложилась бы история Великобритании, если бы Кнуд (усыпальница которого находится в соборе) успел отобрать английский престол у Вильгельма Завоевателя.