Я знала подобный тип врачей. Со всеми они на «ты», во время операции матерятся, пациенты их любят и трепещут. Как же! Грубый, самоуверенный, командует моим здоровьем, значит — вылечит. Слабые, больные, выбитые из привычной колеи люди теряют присутствие духа и хотят кому-нибудь довериться, вручить себя под чью-нибудь ответственность. Но я не пациент! А этот нахал даже не нашел нужным извиниться — не перед коллегой, не перед ординатором, но перед женщиной!

— Любовь, — подтвердила я, глядя ему прямо в глаза. — Образовалась группа мужчин, которые специально ломают кости, чтобы оказаться у меня на приеме. Опасаюсь за их здоровье. Переломы стали плохо срастаться. Решила поменять место работы.

— Ехидна! — заключил Октябрьский.

— Простите, — смиренно произнесла я, — сразу видно, что вы-то воспитывались в Пажеском корпусе.

— Ты не очень тут! — Сергей Данилович погрозил мне пальцем. — Мне блатные и смазливые дуры в отделении не нужны!

— Почему вы это прямо не сказали Соломону Моисеевичу?

— Потому что он хирург милостью Божьей, а в людях совершенно не разбирается, осел синайский. Почему ты не замужем и детей нет? В двадцать восемь лет! — Октябрьский потряс в воздухе моей анкетой. — С такими-то ножками! У тебя же от мужиков отбоя нет. Мне шлюхи здесь не требуются, тут не публичный дом.

— Тогда я вам точно не подхожу, — зло прошипела я и поднялась. — Надо же, как быстро меня раскусили! Сразу видно, что в людях разбираетесь. Иными словами, осел отнюдь не синайский. Ваша прозорливость диарею вызывает. Диарея — это понос, если не знаете. Сейчас мне срочно необходимо воспользоваться вашим туалетом.

Мне наплевать, что обо мне подумает хамоватый мужлан Октябрьский. Ясно — мне здесь не трудиться. И черт с ним. Сейчас главное — быстренько смыться, чтобы последнее слово осталось за мной. Но я не успела.

— Ну-ка, вернись, пигалица. — Голос Октябрьского остановил меня у дверей. — Сядь на место и не дерзи.

Говорил он грубо, презрительно, но усищи свои нервно поглаживал.

— Думаешь, уела меня? Кукиш! — Он действительно показал мне кукиш. Последний раз такое со мной было в детском саду. — Привыкла в травмпункте язык распускать. Ты там клизмы ставила да занозы вытаскивала и хочешь, чтобы я тебя сейчас с распростертыми объятиями принял? Прямо к операционному столу подвел?

Я дипломатично молчала. Октябрьский это оценил.

— У меня команда, — он немного понизил голос и уже не орал, — команда из отличных ребят. Они же волки молодые! Им течную суку в стаю — и все, пиши пропало, работа насмарку, интриги, страсти и еще хрен знает что.

Я так прикусила язык, что впоследствии он мог распухнуть — и тогда питаться мне одной манной кашкой! Силилась молчать и молчала, но по лицу моему явно было видно, что я едва сдерживалась.

— Чего ноздри раздуваешь? — Октябрьский откинулся на спинку кресла. — Правильно, молчи в тряпочку, когда начальство говорит.

Он у меня уже начальство! Сейчас я ему отвечу! Нет, заряд злости стремительно испарялся. То ли Октябрьский усмирил меня, то ли на языке находятся нервные окончания, тормозящие возбуждение. А может, вернулась способность мыслить логически, и я поняла, что Октябрьский меня не выставляет за порог. Последние слова Сергея Даниловича я восприняла едва ли не со всхлипом благодарности.

— Выходи на следующей неделе. Или когда там разберешься со своими вывихами-переломами. Но учти! Начнешь с самого низа.

Лоб ведущему хирургу салфеткой будешь обтирать.