Приглашенные все прибывали. Мужчины вручали слугам оружие: никто не имел права переступить этот порог вооруженным. Даже столовые ножи не дозволялись: мясо на пиру помогут разрезать слуги. Щиты принимал дворецкий. Слуги вносили их внутрь. Там королевский сенешаль развешивал щиты над скамьями. Каждый получал место по своей славе и достоинству. Сенешаль держал в голове сотни родословных. Ошибок не случалось — плата за ошибку была бы слишком высокой, и гости всегда рассаживались без ссор и обид.

Приготовления тянулись долго. Стемнело. На небе загорелись первые звезды. Наконец протрубил рог, и двери распахнулись.

Величественен был Дом Пиршеств в Темире. Окружавший его земляной вал имел в длину семьсот пятьдесят футов и в ширину девяносто, и между ним и стенами Дома Пиршеств оставался лишь узкий проход. Могучие тесаные бревна стен даже не побурели, хотя Дом простоял уже больше двух лет, но к следующему празднику его должны были снести и выстроить новый. Еще крепко стягивали бревна глубоко загнанные в древесину железные скрепы; не рассохлась замазка. И соломенные плетения, украшавшие стены снаружи и открытые ветрам, нигде не подгнили и не перетерлись. Изнутри высокую крышу поддерживал двойной ряд могучих, в два обхвата, деревянных столбов. Столбы потом выроют и перенесут в новый Дом Пиршеств, ибо в них много силы — они сплошь покрыты магическими символами. Освещался зал светильниками, подвешенными на балках, и огнем, разведенным в яме посреди зала. Повара по двое приносили из кухни подносы с зажаренными ломтями мяса, а стоявшие наготове королевские слуги подхватывали их, разносили по столам и нарезали мясо кусками. Гости рассаживались за столы, уставленные кубками с медом. Место короля было у восточной стены, посередине; по обе руки от него сидели вожди самых могущественных туатов. Пятьдесят воинов королевской стражи, стоявших вдоль колоннады в сияющих шлемах и со щитами, невозмутимо наблюдали за пиршеством.

Королева и остальные женщины сидели напротив, в конце зала. В Темире — не как в других Домах — чтили традиции и не приглашали женщин на мужские пиры. Их угощали в Доме для гостей. Однако сегодня был особенный случай: праздновали день богини-женщины и богиню-женщину просили сделать год благодатным и урожай обильным.

Лица жен и подруг, допущенных на мужской пир, украшали боевые шрамы. Не одна римская голова покатилась в траву под ударами их мечей. И немалая доля принадлежала им в бессчетной веренице трофеев — римских черепов, взиравших со стен темными глазницами. Воссесть с этими женами за пиршественный стол не зазорно было бы и самой богине Медб.

Каждый наконец занял свое место. Шум затих, и взоры обратились к свите короля. К еде не притрагивались. Таков был обычай: первое слово на пиру держал поэт.

Лэйдхенн, звякнув свисавшим с жезла колокольчиком, поднялся со скамьи. Он осторожно вынул из заплечного мешка арфу и провел пальцами по струнам, пробуя звук. Лэйдхенн достоин был открыть торжество, потому что он пришел издалека и потому что он был поэтом школы Торна Эсес.

Какие боги вселялись в этого бородача с туловищем, как римская винная бочка, со спутанными рыжими волосами и клочковатой бородой, одетого столь же богато, сколь и небрежно? Из каких сфер доносились до него волшебные звуки?

Поэт вскинул голову, посмотрел в глаза королю и, не отводя взгляда, запел:

Гости затаили дыхание, приготовясь внимать великой повести о благородных деяниях мужественного сердца.

И Лэйдхенн рассказал эту повесть. Некоторые уже слышали ее, и не единожды, но всякий раз им открывалось нечто новое. Другие же замерли в восхищении, стараясь не пропустить ни слова.

— Ниалл, — пел поэт, — потомок Корбмака Мак-Арти, сын Эохайда Мак-Муредаха, прозванного Магимедон, был рожден от принцессы Каренн, чьи черные, как смоль, волосы вились кольцами и которую его отец привез из похода на Альбу.