|
Его мучила тоска по герцогине и серебристо-серым панталонам, - двум предметам, утраченным навсегда. Если бы они оба лежали перед ним, Павиц расплылся бы над ними в бессильном желании. Он не лег в постель, он до утра говорил с герцогиней. - Ты - вне законов, потому что ты слишком зла! Тебе можно сделать все, что угодно! Дурно? Нет, ничто не дурно, что может повредить тебе! После обеда он встретил Пизелли в кафе "Венеция". Он отозвал его в угол и подал ему вексель герцогини Асси, подписанный полгода тому назад. Кожа Пизелли потеряла свой блеск, она стала серой. "Этот человек принесет мне несчастье", - подумал он. Он тотчас же заплатил из своего кармана и начал при этом уже придумывать, как устранить Павица, в случае, если он повторит свою проделку. Но Павица ему больше нечего было опасаться. Трибун заказал себе панталоны, но, когда они очутились у него на стуле, он спрятался в кровать. Ему было страшно перед ними и перед своим поступком. Теплота постели смягчила, наконец, его жестокое раскаяние, и он мог заплакать. Он так рыдал, что его живот так и катался по постели, и простыня, покрывшая его, ходила волнами. Утренняя заря застала Павица в молитве на каменных плитах пола. *** Сан-Бакко часто ходил взад и вперед по комнате герцогини. С движениями фехтовальщика, высоким, привыкшим к команде голосом, он заявлял: - Этого Тамбурини я не люблю. Он волк. А уж княгиня Кукуру и ее дочь - а! Сущие волчицы! - Бедная женщина! - сказала герцогиня. - Бедная? О, я думаю, что для всякого женского позора есть прощение, только не для волчиц священников. - Значит, семья Кукуру проклята? - Я так думаю. Затем графиня Бла, она для меня слишком остроумна. Доктор Павиц - не знаю, почему он совершенно тупеет. - Один слишком умен, другой слишком глуп. Милый друг, вы брюзга. Сан-Бакко не умел истолковать своих чувств, но ему было не по себе в обществе всех этих людей. Они были ему так же неприятны, как некоторые из его коллег в парламенте: важные светские господа, бесчисленные ордена которых возвышались, как знамена, над грудой грабежей и беспринципности. Он не мог уличить их ни в чем, и когда старый гарибальдиец, при поддержке прямолинейных вояк и наивных философов своей партии, однажды напал на ловких друзей правительства, оказалось, что он оклеветал их, сделал себя смешным и получил от президента три порицания. Как раз теперь он бурно требовал от страны и народного представительства, чтобы болгарам пришли на помощь в их борьбе за независимость, и не только против их угнетателей-турок, но прежде всего против русских, их друзей, которые хуже турок. Он расхаживал в особенно воинственном настроении, расположенный к насмешливым речам и к бунту. - Дела! Откуда только берется общий страх перед делами? Я не требую, чтобы их делали, - как я могу этого требовать? Но допустить их и смотреть на них - даже на это ни у кого не хватает храбрости: даже у вас, герцогиня! Разве иначе вы отвергли бы мой план, когда я хотел с тысячью храбрецов освободить вашу страну? Она каждый раз утешала его: - Ваш час придет, маркиз, - может быть, он придет. Пока мои солдаты носят не красные рубахи, а черные сутаны. Но я прошу вас, оставайтесь моим. - Я и не мог бы иначе, даже, если бы хотел, - говорил он в заключение, укрощенный, почти робкий, целуя ее руку. В Сан-Бакко происходило внутреннее брожение, причины которого он сам не понимал. |
