Рука болит и кровоточит. Я поднимаюсь на колени.

Вороны! Наверное, они слетелись со всех окрестных гор. Некоторые кружат в ясном небе. Некоторые сидят на камнях и на темных грудах, разбросанных между камнями.

Я встаю. Небо синее. Солнце склоняется над горами. Но я плохо вижу — все как будто в дымке.

В десяти шагах лежит Держись, не переживший свою шестнадцатую весну. Ветер играет ворсом на его меховой безрукавке. Рядом, выбросив вперед натруженные руки, лежит Ясь, мастер из рода Медведя. Молодой Римус лежит ничком, и ворон сидит у него на затылке. А дальше, на груде каменных обломков, лежит еще кто-то, и на склоне горы, откуда мы все спустились, ходят вороны среди убитых…

С Завода никто не возвращается, так говорил Головач.

Головач?!

Спотыкаясь, иду от тела к телу. Заглядываю в лица. Узнаю. Сквозь молодые мертвые лица все яснее проглядывает Царь-мать, желтые искры на дне черных глаз, хриплый и гулкий голос: «Ты принесешь беду трем родам…»

Я принесла им беду. Я и только я виновна в их смерти. Царь-мать была права, а Головач ошибся.

Но среди мертвых нет Головача. У меня появляется надежда.

Отгоняю воронов, но они меня не боятся. Каркают. Слышу их голоса и осознаю, что глухота прошла. Мертвая тишина, погубившая мой отряд, отступила.

Тогда я подбираю с земли трембиту. Отмахиваюсь от проклятых птиц, будто палкой, потом с трудом поднимаю раструб к небу и, набрав полную грудь воздуха, играю.

Трембита разражается ревом. Вороны спрыгивают с тел и отбегают в сторону. Некоторые поднимаются на крыло. Похоронный плач разносится над горами. Если его услышит кто-то из трех родов, узнает, что случилось, и принесет весть в поселок…

Опускаю трембиту. Жду: может, отзовется кто-то живой? Никто не отзывается. Только в спину упирается тяжелый, сосущий взгляд.

Я резко оборачиваюсь.

Вот оно что. Двери Завода не закрылись до конца. Между железной створкой и бетонной стеной осталась щель. И она, эта черная щель, притягивает меня. Подзывает.

Подхожу поближе и понимаю, почему стена и створка не сошлись. Между ними лежит тело Головача. Зубы его по-волчьи оскалены. Борода — в запекшейся крови.

Сажусь рядом. Кладу руку на холодный лоб. Язык не поворачивается упрекнуть его. Сказать: ведь это ты внушил мне надежду. Ты видел развилку, два пути… Но будущее никогда не открывается целиком. И кто же виноват, что правдой оказалось видение Царь-матери?

Изнутри, из черной щели, веет теплым воздухом. Пахнет железом и разогретой изоляцией.

— Я останусь с вами, — говорю вслух. — Не могу теперь вернуться. Не могу смотреть им в глаза… Зачем я уцелела, скажи?!

Головач не отвечает. Я вспоминаю его слова: «…можно будет войти, Лана, и вонзить клинок в Сердце Завода. Что-то мне подсказывает, что оно мягкое, его можно проткнуть…»

Да он же держит для меня дверь!

Головач даже после смерти помогает мне и подсказывает дорогу. Ну конечно, вот для чего я осталась в живых. Вот для чего Головач умер, удерживая двери. Вот для чего погибла молодежь трех родов — лучшие, смелые, веселые…

Снимаю с пояса Головача его знаменитый широкий нож. Мысленно благодарю.

Оглядываюсь. Вороны опять слетелись, опять пируют. Мне бы похоронить погибших…

Но Головач держит дверь. И щель — теперь я это ясно вижу — становится меньше с каждой секундой.

Сжав зубы, молча попросив у ребят прощения, снова оборачиваюсь к Заводу. Из черного нутра веет теплом, и вдруг я понимаю, что не войду туда. Внутрь Завода. По своей воле — не войду.

Отступаю на несколько шагов. Опять оглядываюсь. Я должна похоронить их, потом вернуться в поселок и, глядя в глаза их матерям, сказать…

Нет!

Шагаю к воротам.