— Я не в силах тебя освободить, потому что эту штуку запирают на ключ, — сказал мужчина, — но я помогу тебе напиться.

Когда Юн выпил три полные чашки мутной несвежей воды, ему стало немного лучше.

— Это надолго? — прохрипел он.

— Все будет зависеть от твоего поведения, — усмехнулся собеседник, — от того, что ты будешь делать, когда завтра тебя выведут на рыночную площадь, под палящее солнце, и люди станут плевать тебе в лицо!

В ответ Юн злобно заскрежетал зубами.

— Хочешь есть? — спросил человек. Решив, что попал в перевернутый мир, где храбрость не наказывается, а вознаграждается, мальчик решил не сдаваться.

Колодки мешали лежать, и при малейшем движении их острые края впивались в шею.

Очень скоро мальчик понял, как сильно он должен быть благодарен мужчине, который его накормил, и не только из-за того, что тот дал ему еду. Дабы самому отправить пищу в рот, ему бы потребовались неимоверные усилия.

На рассвете Юна и других людей в кангах в самом деле повели на улицу. Он долго не мог встать, и его подняли пинками. Шествие проходило в безмолвии. Были слышны лишь тяжелые вздохи заключенных, прерывистое дыхание стражников, шорох сандалий по камням мостовой да ранний перезвон цикад в зарослях придорожного кустарника. Их приковали к каменному столбу у главного входа в храм Чэн-хуана, божества городских стен. Некоторые узники носили колодки по двое, так что Юн решил, что ему еще повезло. Он сполз на землю, прислонился к столбу и закрыл глаза.

Он представил Сячжи весной: аромат цветущих деревьев, нежный шепот листвы, причудливо разметавшиеся по высокому небу облака. Подумал о родителях и сестрах. Представил нежный вкус рисовых лепешек, которые готовила мать.

Мимо проходили люди. Кто-то в самом деле ругался и плевал в лица преступников, другие молча бросали монеты в чашку, которую стражники поставили возле столба.

Когда взошло солнце, мальчик с удовольствием подставил лицо под его теплые, ласкающие лучи. Однако вскоре оно набрало высоту, и на Юна обрушился водопад зноя и света.

Мальчик корчился в муках: ни клочка ткани, чтобы прикрыть голову, ни глотка воды! Если он умрет прямо здесь, никому не будет до этого дела!

Когда после полудня за ним, и другими осужденными пришли охранники, он был едва жив. Их отвязали и, ударив несколько раз для порядка, повели обратно в тюрьму. Те деньги, что прохожие накидали в чашку, стражники забрали себе.

Юн понял, что если такое будет продолжаться каждый день, то он вскоре сойдет с ума. Впрочем, в тюрьме, куда он вернулся, было не лучше: тошнотворная вонь испражнений и пота, насекомые, кишащие в воздухе и в соломе. А еще жестокие непредсказуемые ссоры, проклятия и стоны, слепая ненависть и глухое отчаяние.

Поскольку Юн был самым младшим, его не трогали. Мужчина, давший ему напиться в первый день, продолжал заботиться о нем. Его звали Лю Бан, и к нему тоже не смели цепляться, больше того — стоило ему подать голос, как все замолкали. Юну казалось, что обитатели камеры боятся его не меньше, чем тюремщиков.

Именно он спросил мальчика:

— Откуда ты, парень?

— Из селения Сячжи, что в двух днях пути от Кантона.

— Почему ты ушел оттуда?

Юн нахмурился.

— Надоела такая жизнь…

Он дал самый правдивый ответ, какой только мог дать. Сколько ни выращивай рис, его не хватит на семью, как ни выбивайся из сил, все равно будешь нищим. Останься он в Сячжи, до конца дней проблуждал бы в тумане, да так ничего бы и не нашел.

— Чего ты хочешь? Найти работу, научиться какому-нибудь ремеслу?

Мальчик задумался. Прежде его никто никогда не спрашивал, что он желает получить от судьбы. Беднякам не задают таких вопросов, бедняки довольствуются тем, что у них есть.