Время от времени через долину сюда доносился рев толпы из Большого Цирка, стоявшего по другую сторону холма – сотня тысяч голосов, кричащих или стонущих в унисон: звук был одновременно и бодрящим, и пугающим, как рычание тигра. Из за него трепетали волоски на моей шее и руках.

В середине дня Квинт предложил, чтобы Цицерон пошел в Цирк, показался публике и посмотрел хотя бы одну скачку, но Марк Туллий предпочел остаться там, где был:

– Боюсь, я устал демонстрировать себя незнакомцам.

Поскольку мальчики не желали отправляться в постель, а Цицерон, пробыв так долго вдали от семьи, хотел их ублажить, ужин был подан поздно. На сей раз, к очевидному раздражению Помпонии, мой хозяин пригласил меня присоединиться к ним. Она не одобряла того, чтобы рабы ели вместе с согражданеми, и, без сомнения, чувствовала, что это ее право – а не ее деверя – решать, кто должен присутствовать за ее столом.

В результате нас было шестеро: Цицерон и Теренция на одном ложе, Квинт и Помпония – на другом, и мы с Туллией – на третьем. При обычных обстоятельства к нам присоединился бы брат Помпонии, Аттик, который был ближайшим другом Марка Туллия, но за неделю до нашего возвращения он внезапно уехал из Рима в свое поместье в Эпире. Аттик сослался на неотложные дела, но я подозревал, что он предвидел надвигающиеся семейные разногласия – этот человек всегда предпочитал вести спокойную жизнь.

Сгустились сумерки, и рабы только начали вносить тонкие свечи, чтобы зажечь лампы, когда где то вдалеке послышалась какофония свиста, барабанного боя, рева рогов и пения. Сперва мы не обратили на это внимания, подумав, что в связи с играми мимо проходит какая то процессия. Но шум раздавался как будто прямо напротив дома – и не отдалялся.

В конце концов Теренция не выдержала:

– Как вы думаете, что это такое?

– Знаешь, я прикидываю, не флагитация  ли это, – с заинтересованностью ученого ответил ее муж. – Теперь есть такой причудливый обычай. Тирон, не посмотришь, что там?

Сейчас такой обычай вряд ли все еще существует, но тогда, в дни республики, когда люди были вольны выражать свое мнение, граждане, обиженные кем то, но слишком бедные, чтобы прибегнуть к услугам суда, имели право пропеть флагитацию у дома того, кого считали своим обидчиком. И вот нынче ночью мишенью стал Цицерон. Я услышал, как его имя упоминается среди песнопений, а когда открыл дверь, достаточно ясно разобрал, о чем поют горожане:

Подлец Цицерон, где наш хлеб?

Подлец Цицерон украл наш хлеб!

На узкой улочке столпилась сотня человек, повторяя те же фразы снова и снова и время от времени заменяя слово «подлец» другим, еще более непристойным. Когда они заметили, что я смотрю на них, поднялся ужасающий глумливый крик. Я закрыл дверь, запер ее на засов и вернулся с докладом в обеденный зал.

Помпония, выслушав меня, встревоженно села.

– Но что же нам делать? – вырвалось у нее.

– Ничего, – спокойно сказал Цицерон. – Они имеют право поднимать такой шум. Пусть отведут душу, а когда им это надоест, они уйдут.

– Но почему они решили, что ты воруешь их хлеб? – спросила Теренция.

– Клодий обвиняет в нехватке хлеба толпы людей, которые идут в Рим, дабы поддержать твоего мужа, – объяснил ей Квинт.

– Но эти толпы здесь не для того, чтобы поддержать его, – они явились, чтобы посмотреть на игры!

– Жестокая правда, как всегда, – согласился Цицерон. – И даже если б все они были тут ради меня, город, насколько мне известно, никогда не испытывал недостатка в продовольствии в праздничные дни.