Верховным понтификом по возрасту был Публий Альбинован, которому было лет восемьдесят. Дрожащим голосом он прочел тему диспута: «Было ли святилище Свободы, воздвигнутое недавно на участке, на который претендует Марк Туллий Цицерон, освящено в соответствии с ритуалами официальной религии или нет?» – после чего пригласил Клодия высказаться первым.

Наш противник медлил достаточно долго, чтобы продемонстрировать свое презрение ко всей этой процедуре, а потом медленно встал.

– Я шокирован, святые отцы, – начал он, как всегда аристократически растягивая слова, – и потрясен, но не удивлен, что этот ссыльный убийца Цицерон, бесстыдно зарезав Свободу во время своего консульства, теперь усугубляет оскорбление, разрушая ее изображение…

Он упомянул каждый поклеп, который когда либо был возведен на Марка Туллия – и незаконное убийство заговорщиков Катилины («санкция Сената – не оправдание для казни пяти граждан без суда»), и его тщеславие («если он возражает против этого святилища, то в основном из зависти, поскольку считает себя единственным богом, достойным поклонения»), и его политическую непоследовательность («предполагалось, что возвращение этого человека станет предвестием восстановления сенаторских полномочий, однако первым же делом он предал эти ожидания, добившись диктаторской власти для Помпея»).

Все это произвело кое какое впечатление на присутствующих. На форуме речь Клодия приняли бы хорошо. Но в ней совершенно не затрагивался законный аспект дела: было святилище должным образом освящено или нет?

Клодий приводил свои доводы час, а потом настала очередь Цицерона. Мерой того, насколько искусен был его оппонент, являлось то, что сперва Марку Туллию пришлось говорить экспромтом, защищая свою поддержку полномочий Помпея в делах сбора зерна. Только после этого он смог перейти к главной теме: святилище нельзя было освятить законным порядком, поскольку Клодий не был законным трибуном, когда основал его.

– Твой переход из патрициев в плебеи не был санкционирован решением этой коллегии, он был сделан против всех правил понтификов и должен быть лишен законной силы, – заявил Цицерон, – а если он недействителен, значит, весь твой трибунат разваливается на куски.

То была опасная тема: все знали, что именно Цезарь устроил усыновление Клодия, чтобы тот сделался плебеем. Я увидел, как Красс подался вперед, внимательно слушая. Ощутив опасность и, может быть, вспомнив данные Цезарю обязательства, Цицерон тут же сделал крутой поворот:

– Означают ли мои слова, что все законы Цезаря незаконны? Ни в коем случае, поскольку ни один из них более не затрагивает мои интересы, не считая тех, что с враждебным намерением нацелены лично на меня.

Он перешел к атаке на методы Клодия, и тут его красноречие воспарило: Цицерон протянул руку, показывая пальцем на врага, и говорил так страстно, что слова чуть ли не сталкивались друг с другом, вылетая у него изо рта:

– О, ты, гнусное чумное пятно на государстве, ты, публичная проститутка! Что плохого сделала тебе моя несчастная жена, из за чего ты так жестоко изводил ее, грабил и мучил? И что плохого сделала тебе моя дочь, которая потеряла своего любимого мужа? И что плохого сделал тебе мой маленький сын, который все еще не спит, а плачет ночь напролет? Но ты не просто напал на мою семью – ты развязал ожесточенную войну даже со стенами моими и дверными косяками!

Однако настоящей удачей Цицерона было раскрытие происхождения воздвигнутой Клодием статуи. Я выследил поставивших ее рабочих и выяснил, что статуя была пожертвована братом Клодия Аппием, который доставил ее из Танагры, города в Беотии, – там статуя украшала могилу хорошо известной местной куртизанки.

Вся комната разразилась хохотом, когда Марк Туллий обнародовал этот факт.

– Итак, вот какова его идея Свободы – изображение куртизанки над чужеземной могилой, украденное вором и вновь воздвигнутое кощунственной рукой! И это она изгнала меня из моего дома? Святые отцы, я не могу утратить это свое имение без того, чтобы бесчестье пало на все государство! Если вы полагаете, что мое возвращение в Рим порадовало бессмертных богов, Сенат, римский народ и всю Италию, пусть именно ваши руки вернут меня в мой дом!

Цицерон сел под громкий одобрительный гул высокопоставленной аудитории.