Перовский раз шесть перечитал извет Старикова. Потом отложил от себя папку, придавил ее массивным прессом - тремя бронзовыми амурчиками - и задумался. Лицо у него собралось морщинами, глаза спрятались под нависшими, сведенными к переносью бровями. Мысли, обгоняя одна другую, сталкивались, мешали друг другу.

Любимец Иван Виткевич хотел вместе с остальными поляками гарнизон взбунтовать! Его, Перовского, казнить, всех казнить!

"Мерзавец! - думал губернатор, видя перед глазами лицо Ивана; его ладную, сухопарую фигуру. - Змея, которую на груди вскормил я. Жало высовывает! Каково, а?! Меня - убить?!" Все остальное казалось сейчас Перовскому менее значительным.

"Ах, мерзавец! - еще пуще распалялся губернатор. - В кандалы его, на рудники, соль копать. Да чтоб босиком!"

Перовский забарабанил пальцами по ручке кресла. "Одного не уразумею: какой ему смысл был на меня руку поднимать? Не я ли ему все дал? Не я ли ему разрешал все? И я тоже дурак - он на меня с лаской глядит, а я и верю!"

У губернатора заныло сердце. Он подошел к окну, распахнул створки и начал дышать глубоко, с присвистом. Боль стихла.

"А Зан? Фома Зан? Умница ведь. Ботаники классифицирует; детей русских уму-разуму учит. Птичек собирает, бабочек разных. И меня за кумпанию с бабочками решил иголкой пришпилить. Но почему же, почему?!"

Перовский представил себе Виткевича и полковника Маслова рядом друг с другом. Враг - Виткевич. Друг - Маслов. Губернатор выругался, густо, забористо, как простой мужик. Значит, выходит, дураки друзьями приходятся, а умные - врагами!

- Эй! - крикнул Перовский.

Камердинер, кажется, стоял у дверей: так быстро он вошел в кабинет.

Перовский пристукнул бронзовыми амурами по извету и сказал:

- Из тюремного замка Виткевича ко мне. Срочно! 4

Виткевича арестовали дома, за работой. Когда ему зачитали постановление об аресте, подписанное собственноручно Перовским, Иван сделался белым как стена.

- Бумаги можно взять с собой? - только и спросил он.

- Мы побеспокоимся об этом, - заверили его жандармы.

Начался обыск. Вели обыск тщательно, вплоть до того, что вытаскивали цветы из горшков и протыкали спрессовавшуюся землю острыми иглами. Иван подумал удивленно: "Неужели специально для обысков этакие штуки придуманы?"

Спокойствие вернулось к нему как-то сразу. "Все этим должно было кончиться в нашей чудесной империи", - решил Иван, наблюдая за тем, как жандармы перетряхивали книги, рукописи, листы бумаги и, просмотрев, бросали их к себе под ноги. Иван смотрел, как рукописи летели в воздухе, переворачивались, падали на пол, под сапоги жандармов. В грудь входила злость холодная и отчаянная. Он скривил губы.

В тюремном замке Иван обосновался словно в родном доме. Спокойствие, абсолютное, полное спокойствие, пришедшее к нему в начале обыска, сейчас стало его Руководителем, его Знаменем, его Спасением. Даже когда он попросил принести сюда, в каземат, чистую бумагу и чернила и ему в этом отказали, Иван только усмехнулся и, пожав плечами, начал спокойно и неторопливо расхаживать из угла в угол, как будто находился он не в тюремном замке, а в своем маленьком домике.

Так же спокойно Иван воспринял приказание собираться.

- Куда?

Жандармский ротмистр - Иван встречался с ним у Даля - ответил почтительно:

- К господину военному губернатору, мосье Виткевич.

- К губернатору? - переспросил Виткевич и задумался. - Нет, к губернатору я не поеду. Во всяком случае, своей волей не поеду.

Когда ротмистр доложил об этом губернатору, тот заскрипел зубами:

- Струсил! Струсил! Как заяц!

- Нет, - ответил ротмистр, поражаясь своей храбрости, - нет, ваше высокопревосходительство. Мосье Виткевич человек не робкого десятка. 5

Бонифаций Кживицкий был необычайно честолюбив.