Вовек не оскудеет

С вином любви кувшин,

Что вылеплен из праха

Фархада и Ширин!

Лучше яму не рой на пути,

Загадав, что другой попадет,

Самому не пришлось бы идти...

Ты провалишься - он обойдет.

За любовь я пожертвую всем, что имею:

Будь то золото, будь серебро - не жалею.

Будь то жемчуг и все, что добыть я сумею.

От всего отказался я, кроме любви:

Я - Рахман, не согласен пожертвовать ею!

Абдул Кадыр - поэт из того же племени, что и афганский Ломоносов Хушхаль-хан. Он из племени хаттаков. Он, как уверяют кабульцы, - а они ценители поэзии истинные, строгие, - в творчестве своем взял много у Фердоуси и Хаяма. О них, об этих двух гениях далекой старины, я напишу вам, Александр Сергеевич, в следующем письме, ежели это вам интересным покажется.

Вот некоторые переводы из Абдул Кадыра и Абдул Гамида:

О виночерпий! Дай вина,

Коль все на свете бренно!

Люблю быть пьяным и люблю быть трезвым совершенно,

А полупьяный человек противен, как измена!

Дурной все знает о дурном,

О добром знает добрый!

Дурной страдает от добра, от зла страдает добрый,

Злой, негодуя, судит то, что оправдает добрый.

Не лицемерь, не до потех!

Коль сведуща в законах,

Ты знаешь, это худший грех

В религии влюбленных!

Обезумевшая птица в стокольцовой западне...

Брось метаться, полно биться!

Кудри милой снятся мне...

И, наконец, Казем-хан, мой любимый поэт. Вы, верно, помните те строки, что я читал вам в Оренбурге. Здесь я записал еще кое-что, неведомое мне ранее.

На безвестную жизнь мелочей

Как внимательно солнце глядит!

Мелкоту не лишает лучей,

И никто им не будет забыт.

Человек, если вправду велик,

Малых сил презирать не привык,

Он в сердца их глубоко проник,

Как внимательно солнце глядит!

Дали месяцу серп для чего

И пустили на синюю гладь?

Чтоб с людей не от мира сего

И с мечтателей жатву собрать.

Если хочешь дать людям покой,

Сам спокойно не спи никогда:

Будь, как люлька! Ценою такой

Дашь спокойные людям года.

Вот все это я и хотел бы предоставить на Ваше, милостивый государь, Александр Сергеевич, благоусмотрение. Я буду с нетерпением ожидать ответа Вашего. Ежели то, что я перевел, непригодно или неинтересно, отпишите отчего и почему.

Сейчас я занят тем, что обрабатываю песни народа. Я собрал их около тысячи. Они звучны, страстны и необыкновенно выразительны: так и просятся на музыку.

Коли суждено мне будет вернуться в Россию, передам все стихи и песни Алябьеву - он Восток обожает и понимает по-настоящему.

Жду вашего ответа. Кабул. Ваш Иван Виткевич".

Бенкендорф снял очки и осторожно положил их в маленький потайной ящик стола - Александр Христофорович скрывал от всех свою близорукость. Высокие часы нежно пропели время. Бенкендорф улыбнулся доброй, ласковой улыбкой и, вздохнув, покачал головой. Задумчиво побарабанил пальцами по гладко отполированному столу, а потом, снова надев очки, прочел вслух:

Ты в царедворцы лез? Очнись, дурной!

Прошептал:

- Ах, Александр Сергеевич... Были б вы живы, и то б такого письма не передал: что душу зря травить да государя понапрасну гневить...

Вдруг лицо Бенкендорфа собралось резкими морщинами, добрая ямочка на щеке пропала, глаза спрятались под бровями - низкими, нахмуренными.

"Ты в дипломаты лез, - подумал он о Виткевиче, - очнись, дурной!"

И на чистом листе бумаги (Бенкендорф был болезненно аккуратен и с вечера записывал то, что следовало сделать утром) нарисовал профиль юноши, а под ним аккуратно вывел: "Виткевич".