Он берет пачку сигарет, снова предлагает старику, тот снова качает головой и улыбается, а незнакомец опять подносит сигарету к губам, делает первую затяжку, прикрывает глаза.

– Она работала в парке, прямо напротив. Знаете, каруселью занималась. Каруселью с лакированными лошадками. Старинной. Таких больше не делают.

Господин Барк смолкает. Курит. А господин Лин ждет, пока незнакомец снова заговорит. Потому что хоть слова и не понятны, голос Барка слушать приятно, он глубокий и несет в себе что-то важное. Старик даже рад, что не понимает языка, ведь на незнакомом языке его не смогут обидеть, ранить, не смогут задать ему болезненный вопрос, напомнить о прошлом, разворошить воспоминания и бросить к ногам их растерзанную оболочку. Лин глядит на соседа и крепче прижимает к себе малютку.

– Вы, конечно, женаты или были когда-то, прошу прощения за откровенный разговор, – продолжает господин Барк. – Так что должны меня понимать. Я всегда ждал ее на этой скамейке. Зимой она заканчивала работу в пять, летом – в семь. Я видел ее на другой стороне улицы, когда она выходила из парка. Она махала мне рукой. А я махал в ответ. Простите. Я вам надоедаю…

На последних словах, господин Барк кладет руку на плечо господина Лина. Сквозь слои одежды старик чувствует прикосновение твердой руки, которую незнакомец убирает не сразу. Лин не смеет шелохнуться. Внезапно мысль о том, что Барк может оказаться похитителем детей, словно лезвием рассекает его сознание. Он весь дрожит. Крепче прижимает к себе ребенка. Видимо, на лице у него тут же отпечатывается страх, потому что господин Барк сразу понимает: что-то случилось. Смущенно убирает руку с плеча.

– О, простите, меня, я все говорю и говорю. Просто мне не с кем поделиться… Я вас оставлю.

Он поднимается со скамьи. Сердце господина Лина успокаивается, бьется медленнее. Лицо вновь озарено улыбкой, и руки больше не сжимают малютку так сильно. Лин злится на себя за то, что плохо подумал о человеке с грустными добрыми глазами.

Господин Барк приподнимает шляпу.

– До свидания, господин Tao-laï! Не сердитесь на меня за то, что я тут разговорился… Может, еще когда-нибудь увидимся.

Господин Лин делает три кивка головой и пожимает господину Барку руку. Следит за ним взглядом до тех пор, пока силуэт незнакомца не теряется в толпе, в тихой беззвучной немой толпе, которая, подобно гибкому морскому змею, лавирует, уплывая во тьму.

Иногда они спорят. Один обвиняет другого в жульничестве. Разговаривают на повышенных тонах. Жетоны и монеты летают как пули. Затем все утихомиривается. Игроки курят, и серое облако дыма разносит по комнате раздражающий крепкий запах.

Утром в спальне тихо – женщины с детьми гуляют. Дети начинают привыкать к новому городу. Возвращаясь домой, громко произносят незнакомые слова, которых господин Лин не понимает. Женщины ходят в контору по делам беженцев за продуктами, готовят еду. Всегда оставляют порцию господину Лину. Так положено по традиции. Господин Лин старше всех. Он дед. Женщины обязаны его кормить. Он это знает. И знает, что это не признак любви или симпатии. Судя по кислым физиономиям, с которыми женщины подносят ему пищу, он им противен. Они молча ставят миску перед ним, разворачиваются и уходят. Он, склоняя голову, благодарит, но женщины даже не смотрят.

Он никогда не испытывает голода. Даже в одиночестве он не мог бы есть. Впрочем, если бы он был в одиночестве, то не оказался бы в чужой стране. Остался бы на родине. Не покинул бы руины, в которые превратилась деревня. Умер бы вместе с деревней. Но у него на руках ребенок, его внучка. Поэтому он изо всех сил старается есть, хотя еда по вкусу напоминает картон, не лезет в горло, и Лин мучается тошнотой.

По улицам он ходит осторожно. Ребенок у него на руках ведет себя спокойно, как всегда. Девочка тиха, словно утро, которое понемногу рассеивает темноту, сковавшую деревню, рисовые поля и лес, все одевшую сумерками.