Продать себя — вот искушение поэта тягостное, но ещё горестнее судьба проданного! Искушение — мука Господня! Кто сказал, что должен художник голодным быть? Тот, видно, кто не был художником, но маляром да штукатурщиком! Несчастен поэт, вынужденный продаваться! «Потерянным поэтом» завёт Заратустра таких поэтов.

Но хуже нет поэта, что думает о публике или о вечности творений своих. Покорить хочет он и завладеть, чем же он лучше насильника? Как же богато раскрашены его одежды! Но сколько насилия в нём и тщеславия душегуба, что лишь на слабую жертву и способен позариться! «Малодушными поэтами» называет поэтов таких Заратустра.

Видел я среди поэтов и таких, что Богу бросили вызов, — вот насмешили меня сумасбродные эти поэты! Даже если бы могли оседлать они ветер, куда повезёт он их? Что ж Богу-то бросаете вызов вы, самозванцы? Или может мизинец грозить голове? Ни жить, ни действовать без неё он не может, а уж грозить и подавно! «Безумными поэтами» таких поэтов называю я, Заратустра.

Но есть и такие поэты, имя которым — гордость. Гордая птица — такой поэт, но полёт его не творчество, а поиск Другого для самого Себя. Но труды поэтов — не путь к Другому, а путь в никуда. Такова ошибка поэта этого: не то ищет он, не тем и не там, а потому и находит он разочарование!

Стать самим Собой, высечь себя Самого из камня и сохранить для Другого — вот первое дело поэта! Но кто ж из поэтов поступал так? Кто ж начал с этого, думая о публике только? Кто о публике думает, а не о самом Себе, тот теряет Себя самого, а поэзия его ложью зовётся, призванной обольщать, неспособная играть пестротою духа!

Так говорил я к старику этому из города Пёстрой коровы:

«Поэт, отчего нужны тебе были другие, когда не было среди них Других? Кого искал ты в них, если не Себя самого? Но как мог ты найти самого Себя там, где тебя нет? Нет тебя и в Другом, но и с ним можешь ты быть, лишь если будешь ты самим Собою! От других же можно только бежать, но как убежишь ты от самого Себя?»

Долго молчал в ответ мне старик этот, и сокрушённым выглядел лоб его, и трепетали длинные усы седые его над старческими губами.

«Нет во мне слёз более плакать, — сказал мне старик. — Растерял я свою глубину, ибо бился о стену. Надо было уйти мне, но что свобода для поэта, если не пустота!»

Долго молчал я в ответ на слова эти. Скептицизм — вот отчаяние поэта, вот его одиночество.

«Радовался ли ты, старик? Танцевал ли? И неужели же никто не захотел танцевать рядом с тобою, глядя на танец твой?»

Пожал плечами старик, и медленно пошёл он в долину, где паслись пёстрые коровы. А я стал плакать о судьбе поэтов — этих лучших из людей, которые лучшего-то и не разглядели в себе, самих Себя не разглядели они!

Потом посмотрел я на горы, на небо, на солнце, что залило светом своим луга изумрудные, и увидел, как танцует Мир танец свой, и, танцуя, покинул я город, где дух пёстр, да слишком рябой!

Большой и красочный хвост отрастил павлин себе, чтобы навлекать на себя взгляды, да только не может теперь он летать, тяжеловесный, и оттого не ощущает он на себе взора Другого, а только глаза других — так смотрит толпа на поэта!

Готов ли ты обрезать хвост себе, пожертвовать красочностью одеяния своего, которое не есть ты, а есть балласт твой, чтобы взлететь, дорогой мои друг? — вот о чём спрашивает нежное сердце моё, что жаждет твоего полёта.

Твой Заратустра

О ВЕЛИКИХ СОБЫТИЯХ

Мадагаскар

Привет! Есть остров на море, что порождён был огнедышащей лавой земли и пребывающий в родах, — вот место для мятежных духом! Здесь я, и жжёт мои ноги чёрный песок, раскалённый солнцем.