Оттуда глядели на него два серых глаза, и глядели с тем же безграничным простодушием, с тою же беззаветною нежностью, с какою они приветствовали его из-за елки в минуту прихода. Точно приросли к нему эти глубокие, большие глаза, точно не в силах были они смотреть никуда в другую сторону. Кобыльникову почуялось, словно кровь брызнула у него из сердца и вот источается капля по капле и наполняет грудь его! Горячо и бодро вдруг стало ему.

– Посмотрите-ка, Надька-то! – шептала змеище Поплавкова горынчищу Порубиной – глаз не может от этого молокососа отвести, словно съесть его хочет!

– Влюблена, Анна Петровна, как кошка влюблена! – отвечала maman Порубина и как-то злобно дрогнула при этом плечами.

– Удивляюсь, однако, чего этот старый дуралей смотрит!

– А чем же он не партия? Для бесприданницы и этакой хоть куда!

– Ну, да все же…

– Вы что же ко мне не идете? – спрашивала между тем Наденька Кобыльникова тем полушепотом, в который невольно переходит голос, когда идет речь о деле, затрогивающем все живые струны существа.

Кобыльников не отвечал; он просто-напросто задыхался.

– Вы что ко мне не идете? – повторила Наденька.

Он продолжал молчать, хотя сердце в нем умирало от жажды высказаться. Он чувствовал, что если вымолвит хоть одно слово, то не в силах будет выдержать. Может быть, он бросится к Наденьке и стиснет в своих руках это доброе, любящее создание; может быть, он не бросится, но зальется слезами и зарыдает…

– Вы отчего мне руки не даете? – настаивала Наденька.

– Наденька! – вырвалось из груди Кобыльникова.

– Вы зачем глупости говорите?

– Голубчик! – простонал Кобыльников.

– А когда будут стихи?

Кобыльников уж совсем было собрался отвечать, что стихи не миф, что стихи почти совсем готовы, что не только одно стихотворение, но десять, двадцать, сто стихотворений готов он настрочить на прославление своей милой, бесценной Наденьки, как вдруг скверный мальчишка Порубин испортил все дело.

– Вобраз! – пискнул он, едва-едва не проскакивая между ног Кобыльникова.

Кобыльникову показалось, что сам злой дух говорит устами мальчишки.

– Ты почему знаешь? – сказал он, рванувшись в погоню за мальчиком и поймав-таки его, – нет, ты говори, почему ты знаешь?

– Мамаша, меня Кобыльников дерет! – завизжал во всю мочь Сеня.

При этом восклицании Кобыльников невольно выпустил из рук свою добычу и даже начал гладить Сеню по голове.

– Нечего, нечего гладить по голове! – шипел юный змееныш, – мамаша! он меня дерет за то, что я его поймал с Наденькой.

Началось следствие.

– Позвольте узнать, Дмитрий Николаич, что вам сделало невинное дитя? – допрашивала Кобыльникова оскорбленная maman Порубина.

– Ваш сын мне сказал дерзость! – отвечал совершенно растерявшийся Кобыльников.

– Мамаша! Я ничего ему не говорил! – с своей стороны жаловался Сеня, искусно всхлипывая.

– Ваш сын сказал мне: «вобраз»! – внезапно брякнул Кобыльников.