— Прежде всего, балет «Как живая» — это вариант легенды о Пигмалионе, и месье Барлоф объяснил нам, что Галатея — это кукла, которая оживает. А ее создатель (это месье Барлоф) любит ее больше всего на свете, потому что она делает все, что ему захочется. Он учит ее жить, ходить, играть, любить…

Все работницы костюмерной засмеялись. Мадам Бонтан спросила, люблю ли я своего создателя. Что за вопрос!

— О да, да, конечно!

И костюмерши опять засмеялись. Мадам Бонтан еще раз поздравила меня с тем, что я так хорошо выучила урок. Потом Бернадетта, в свою очередь, залезла на табуретку, чтобы и ее обмерили.

— Ну, а ты что делаешь в спектакле? — спросила мою подругу мадам Бонтан.

— Я исполняю роль настоящей маленькой девочки, которая играет в сквере.

После этого нужно было снова бежать в Ротонду, где уже началась репетиция.

Месье Барлоф разучивал па де де* с мадемуазель Лоренц, а кордебалет* застыл в восхищении. Как это прекрасно, когда они танцуют! А мадемуазель Лоренц ведет себя вовсе не как звезда: она слушает мэтра, будто девочка-ученица, и начинает снова и снова. Мэтр очень требователен к себе самому и к другим.

Потом пришла моя очередь репетировать, и теперь смотрели на меня. Как я волновалась! И как гордилась! Месье Барлоф нарисовал на сцене классики, в которые мне нужно было играть. Это было забавно, но очень трудно. Я ужасно старалась и, кажется, мэтр был доволен мной. Мадемуазель Лоренц давала мне советы, например, как следует держать спину, когда делаешь туры. А когда месье Барлоф поднимал меня в поддержке, мне казалось, я лечу в небеса! Я могла бы так репетировать всю жизнь, и я была так счастлива, что не обращала внимания на Жюли Альберти, которая репетировала позади меня.

Когда репетиция закончилась, мы отправились в гримерку: так в Опере называют комнату, где артисты переодеваются и гримируются. Гримерка учениц балетной школы совсем не такая, как, к примеру, у мадемуазель Лоренц. О нет! У звезд свои отдельные гримуборные, у каждой — своя, там ковры, и диваны, и картины. Когда тебе дают собственную гримерку, это хороший знак. Значит, ты уже «состоялась», и у меня, конечно, еще никакой гримерки нет. Пока у нас на всех, на все отделение, одна большая общая комната, что-то вроде длинного зала, разгороженного на боксы тонкими стенками.

В нашей гримерке всегда было очень весело. Там мы у себя, можно поболтать, пошуметь. Наша одевальщица иногда даже затыкает уши, настолько хорошо мы используем это свое право. Мы ее совсем не боимся, эту Мерседес. Теперь она наша одевальщица, а раньше была хористкой.

Но сегодня мы переговаривались очень тихо. И Мерседес, которая пришла в гримерку, чтобы помочь нам одеться для спектакля — сегодня шел балет, — даже спросила, о чем это мы шепчемся.

А мы с подружками говорили о том, что можно открыть ту дверь, куда «вход воспрещен», и что если они хотят, можно попробовать забраться на крышу. Все захотели, кроме нескольких трусих и Жюли, которая продолжала дуться.

Девочки не могли понять, как же можно открыть эту дверь, которая всегда на запоре. Мы с Бернадеттой сделали вид, что знаем важную тайну. Мы знаем, где ключ. Но это секрет. Кому, кроме нас, придет в голову вылавливать его в ведре с краской? Почти все согласились. Сегодня же вечером состоится экспедиция на крышу!

Сюзон решила пригласить Жюли пойти с нами, но та только плечами пожала. Девчонки стали ее дразнить: «Она не хочет играть с нами из-за Галатеи! Воображает! Воображала, хвост поджала!» — и говорить ей, что не так уж трудно быть первой и ходить в любимицах у начальства, если ты со всеми знакома, но что все эти знакомства ничего не стоят, когда выбирает месье Барлоф!

В конце концов, я стала защищать Жюли и подошла к ней, чтобы сказать: я же не виновата, что месье Барлоф предпочел меня, что ей не надо грустить, и стала настаивать на том, чтобы она пошла с нами сегодня вечером.