Ваша В.В.

Привет К[аррингтон], которой я сейчас напишу чернилами, оставшимися после того, как я закончила статью для «Criterion», которую (я слишком часто употребляю «которая») «С.» отвергнет. Увы, увы, собираются тучи.

38. Ричмонд

9 [10?] октября 1922 года

Мне куда как легче дышится после того, как я получила ваше письмо, хотя думаю, ваши похвалы преувеличенные, — не верю, что вам до такой степени понравилась книга, лишенная многих достоинств; однако мне доставляет большое удовольствие мечтать, будто так оно и есть. Естественно, вы безошибочно ткнули пальцем куда надо — в мою романтичность. Где я подхватила ее? Уж точно не от отца, скорее от моих бабушек. Однако частично она идет от попытки порвать со стопроцентной репрезентативностью. Вот и улетаешь в небеса. В следующий раз буду крепче держаться за факты. Мне хочется узнать ваше мнение о миллионе вещей… Вздохнула-то я с облегчением оттого, что вы не отругали меня, потому что никакая другая похвала не доставляет мне столько радости, сколько ваша.

Ланч в четверг.

Ваша любящая

Вирджиния.

39. Лондон

21 марта 1924 года

Милый Литтон!

Я очень расстроилась, узнав, что вы никак не избавитесь от разных болячек, — как раз когда я улучила момент, чтобы почитать «Книги и персонажи». Почему меня всегда тянет к вашим работам, когда электрики в холле, газовики в подвале, а телефон звонит мрачным голосом Тома? Очень странно, но в мгновения кризиса я всегда обращаюсь к вам, поэтому прошу вас — снабдите меня побыстрее еще одной книгой. Я открыла на странице 173 и сказала себе: ой, я знаю это наизусть. Так будет скоро со всеми страницами: и это не преувеличение; и, смею вас уверить, даже не лесть; это ваша особенность как автора. Другая — производить на свет [X.’s]. Однако смешение неаппетитно для меня, тем более с похвалами Клайва и Десмонда, которые выпили слишком много шампанского, чтобы я поверила им. Но ведь и Байрон кажется мне безвкусным и мелодраматичным. И Клер, и Трилони, и так далее, и так далее — я представляю их себе, как в пещере, на какой-нибудь придворной выставке в Эрл-Корт — в гроте, украшенном кривыми зеркалами и устричными раковинами. Даже не пытайтесь расшифровать эту метафору. Я оглушена и разбита переездом и только из любви к вам заставляю себя соединять слова. Скажите одно слово, и я сойду вниз и буду мило беседовать о — скажем, вы слышали, как я на днях наскочила на [Z.] на обеде, устроенном «Nation»? Это он наскочил на меня. У него круглые и маслянистые глаза. Он сказал, что писать надо, подчиняясь инстинктам. А я сказала, что писать надо, подчиняясь разуму. Он сказал, что Блумсбери был клубком утонченных чувств. Я сказала, приходите и поглядите на меня там. Он сказал, нет. Я сказала, очень хорошо. Он сказал, вы мне нравитесь. Я сказала, тогда приходите и поглядите на меня. Он сказал, нет. Тогда я вскочила и бросилась вон, повторяя, конечно, десять тысяч раз «нет». Он барахтался в говне, и от него отвратительно воняло.

Живем мы в основном на первом этаже… Порядка никакого — бюсты моей мамы стоят на свернутых коврах, в комнатных горшках инструменты для переплета — о, никогда никому не разрешайте паковать ваши книги при переезде — у меня не осталось ни одной целой книжки. Чтобы утешить меня, Несса и Дункан расписали одну комнату, куда вы должны как-нибудь прийти, будете сидеть там и разговаривать и разговаривать, и разговаривать, не думая о такси и постепенно освобождаясь от накопившихся за десять лет — во мне и в вас тоже — недоговоренностей. Вы будете сидеть на Площади. И пусть Дэди играет перед нами в теннис. Это будет летом, когда деревья станут зелеными и утонченные дамы… — впрочем, они не в вашем вкусе.

Потом напишу что-нибудь более связное.