Пустить-то можно, конечно, но он хочет сказать, что если пустить, то...
И так ясно видно, как девственно наивна наша революция: эти мужики — рабочие полуграмотные ухватились мозолистыми руками за обломки царского скипетра и не пущают, и не пущают никого. «Медведя поймали, медведя поймали» — «Туда его!» — «Да он меня не пущает!» Обида большая на интеллигента, что он не идет к ним, а интеллигент сам обижен.
Варгунин:
— Человек с историческим образованием разве может в это поверить, взяться за это? Этот скрежет: «Дави, дави! мы поймали, мы зажали, мы сокрушили!» — разве можно это разделять?
Исполком:
— А при Керенском интеллигенция была с буржуазией, с белогвардейцами, разве так лучше? Мы взяли власть...
Я сказал о власти по Максу Штирнеру — удивительно! Единственное возражение, что за власть кому-то держаться необходимо, иначе не будет государства, и все пойдут друг на друга.
И он держится за власть и песенку поет точь-в-точь, как при монархии:
— Мы избавились от Николая!
— Мне, писателю, было лучше при царе, тогда можно было хоть что-нибудь писать, теперь ничего.
— А мне лучше.
Еще бы: он у власти, он может ходить по паркету, судить, давить...
Дубы рубят (кулаков).
Они очень наивны, эти самодержцы милостию «Человека», держат скипетр и кричат: «Пьесок, пьесок!» А Варгунин:
— Это опасно пустить.
Разбитый скипетр самодержавия, как разбитое зеркало, осколком своим попал в наши сердца, и мы видим в осколках этих искаженное отражение мира.
— Как же мы будем писать, мы не умеем.
— Пишите, творите.
— Это делают немногие.
— Все могут быть творцами.
— Все не могут быть творцами.
— Вы создайте массовый творческий процесс, а потом явится творец Шекспир.
— Мысль и в них.
Мысль сквозь них пролетает, а где головище реки? Это разливы, а вы скажите, где родник, где головище реки — антиллигенция!
Мужики не поверили, что Бутов назначен опять.
— В газете читали: Бутов Сергей.
— Тот Михаил.
— Ну, что ж, брат его — все равно.
— Это все равно!
Иван Афанасьевич, прочитав Успенского, сказал:
— Вот оно откуда началось, это «общее». (Писатели виноваты.)
Большевики теперь свободны от всего, теперь они «закрепляют свободу».
— Они стали на волчье место, а хвост кобелиный!
В этот день Лизу описывали и на другой день должны были выслать. Вечером она дала мне поужинать, я съел, что дали, и ушел к себе. Слышу: «Кашу забыли! я сейчас принесу вам». Наложили кашу, хотели отнести, но поставили на столе и подумали: «Может быть, он не придет», — а я слышу, что «кашу ему приготовляем». Я долго после дожидался и не дождался. А утром мою кашу съели большевики.
Весь день за стеной мечут жребий о катушках: кому черная, кому белая.
«Исторический человек» — история — и заключение истории в Я.
Потихоньку каждый деятель — эгоист, а вслух он служит «Человеку» — себя отличает, других равняет. Так сильные эгоисты (капиталисты), создав индивидуальность, уничтожали самобытность слабых.
Творческий процесс
1) Я бродил, встретил новый мир, удивился, обрадовался, забылся, полюбил, поверил и стал не-я.
2) Вышел из этого мира, оставив в нем воплощения Я. В 1-ом я как бы вошел в утробу.
Я жил — мне порядочно лет — в утробе моей матери, — берусь за перо, чтобы освободиться из нее и быть только Я.
1 Марта. Я — ничто и Я — всё. |