Молю Бога своего: «Пошли мне свет в темном дне!» Да будет ли свет в этом дне?

31 Декабря. Приезжали Хрущевские мужики с маслом, яйцами — торговали, приезжал с навозом и дровами ламской мужик, торговал до обеда и еще был за Сосной с ситцем и после обеда рубил дрова, печь топил, вечером при лампаде попробовал заниматься с детьми — вяло вышло, и света весь день для меня не было.

В конце тетради вложены отдельные листки без даты.

— Во-на! — ответил старик.

И, весело улыбнувшись, так, будто на все сущее махнув рукой, сказал:

— Хлеба, хлеба... не единым хлебом жив человек.

Стало и мне весело, легко от слов старика, я вспомнил, узнал свою родину и спросил старика: цел ли домик Ефимовны над обрывом против Заречной горы.

— Стоит, что ему подеется!

— И хозяева живы?

— Старуха бегает, молодая сидит с двумя детками, живы, ничего.

— И тоже овес едят?

— Овес, а то что же? Я говорю вам, милый вы мой человек, не единым хлебом жив человек, все живем, значит, на что-то надеемся.

Подхожу я к дому Ефимовны против Заречной горы, старушка сразу узнала меня.

— Лидочка, Лидочка, — кричит, — посмотри, кто к нам пришел, узнаешь?

Она вышла ко мне, прежняя моя Лидия, вся вышла сама, как я сам тут единственно с ней, сам, и где она и где я — нельзя было понять, и не нужно, и не хотелось: все вдруг открылось, как осенью небо раскрывается. И опять, просияв на мгновенье, исчезло.

Лидия отвечала мне на поклон как старому и милому знакомому и с матерью в один голос сказала, что поселюсь я, конечно, у них, комната в мезонине, моя прежняя комната, в том же виде, как и восемь лет тому назад.

Мы пили чай на террасе против Заречной горы, как мне тут все знакомо: вот в развалюшке живет уважаемый вор Бурыка, весь округ в страхе держит, а у нас во всей слободе не украл ни синь-росинки. Вон там — стекольщик, эсер, который все уговаривал меня для спасения России устроить кружок «одной шерсти», там вдова дьяконица — путешественница по святым местам Евпраксия Михайловна и рядом с ней странный человек, портной Иван Сидорович, помешавшийся на том, что влюбился по воздуху в дочь Соборного протоиерея Музу Махову.

Мы говорим с Лидией, будто ходим по большому кругу, с обещанием не заглядывать в круг: у нее муж — чиновник и двое детей, Миша и Алик, жила в Петербурге до голода, теперь он там и присылает ей деньги сюда.

— У меня, — я рассказал ей кратко про свою жизнь, — своя создалась бродяжная свобода, которою я дорожил, но чувствую теперь, что есть что-то больше ее.

— Что это? — спросила она и спохватилась: — Нет, не говорите, я понимаю.

И перешла на продовольствие, что вот как трудно все доставать, за всем бесконечная очередь, и главное, надоел этот хлеб из овса.

— Мы здесь, как лошади, голый овес едим!

— Ну, ничего, — сказал я, — не единым хлебом жив человек. — И ушел наверх в свою комнату. Я хожу из угла в угол по комнате и обдумываю, как мне быть, понимаю это ясно, как никогда понимаю, что мне надо служить не в канцелярии, а вот так, по воле, служить.

«Служить... — думал я, глядя из своего окна на домик странного портного, — вот, может быть, и он думает, что служит: пишет ежедневно Маше письма и на конверте подписывает: "Привет пренепорочной деве Марии".

Представленный

В числе представленных к чину действительного статского советника к Пасхе революционного года был и начальник отдела Военного времени Петр Никандрович Никандров. Он знал по опыту двадцатипятилетней службы своей, какой подлый народ чиновники, и хотя о представлении своем был вполне осведомлен, но все-таки послал своего секретаря разузнать, каким нумером он был записан в порядке представления: представленных много, и если запишут к концу, то не только в эту Пасху, но и в пятую не попадешь.