Храм забит, мы бродим вокруг, как голодные псы, и торгуем остатками своей одежды.

На горизонте войны показываются поляки, и с ними оживают надежды контрреволюции, наши бедные обыватели никак не могут отделаться от чувства ребяческого, что рано или поздно все противоречия жизни кончатся, и когда кончатся, то заживем по-старому, и хоть не по самому старому-старинному, но все-таки подобно ему.

Кура: назад замело, впереди замело, лошадь идет незнамо куда, вперед или назад — везде одинаково.

Приходил библиотекарь от Чрезвычкома реквизировать книги Кожухова, увидал «Карманный словарь иностранных слов для рабочего» и сунул себе в карман эту книжку без описи, сказав: «Вот самая нужная книжка». Про Лескова спросил, хороший ли это писатель, и, узнав, что хороший, попросил из собрания сочинений хоть книжечки три: «У вас же много останется».

7 Января. Рождество.

Люди с похвалой отозвались о мне, что я к Лиде хорошо относился, и я оглянулся на прошлое: правда, я хорошо относился, а сам думал, что плохо…

Право, нам нужно, чтобы кто-нибудь сказал нам о нас со стороны хорошее, ибо живем мы, не зная, чем плохи мы и чем хороши.

Обедали у Коноплянцева, потом зажигали маленькую елку и были вечером у Шубиных — прошло хорошо, как Рождество.

8 Января. Утро. Утренняя звезда смотрит в окно, Вифлеемская? месяц бледнеет, догорает лампада. В утренней молитве скрыта вся сила грядущего дня.

Новая перспектива: свобода в жемчуге. У доктора Смирнова на виду золотой зуб.

— Спрячьте, а то реквизируют.

— Я нарочно показываю, хочу променять на навоз. Вот, братец мой, навозу-то! все навоз и навоз!

— Ничего, есть, петух, помните? нашел жемчужное зерно?

Доктор не понял меня и не мог понять.

Странник из «Чертовой Ступы» пусть придет в этот город во второй раз и покажет им хорошее.

9 Января. Эмигранты, дезертиры и уголовные — вот три социальные элемента революции: нужны были особые условия для отвлеченной мысли, чтобы русский интеллигент подал руку уголовному (Семашко: «переступил»).

И вот поднялась бездна.

А в нашем краю и помещиков-то не было настоящих, так, жили кой-кто, жили, доживали, проживали, и на них обрушилась масса, как на помещиков. Да не было и буржуазии, ничего не было такого общего, как в других странах или даже в других губерниях, был у нас несомненно «чиж паленый», существо которого состояло в том, что он жил оседло и все вокруг себя (конечно, по сравнению с чем-то «настоящим») глубоко презирал. Бывало, скажешь, что вот там-то в имении есть удивительной работы мебель красного дерева, а он усмехается. «Вы чему усмехаетесь?» — «Нашел, — ответит, — у нас мебель, какая у нас мебель!» Или приедешь и начнешь говорить о вековом дереве в усадьбе X., в семь-восемь обхватов. «Фантазия, — скажет, — нашли у нас вековые деревья!» Нет ничего у нас и быть никогда ничего не может — вот его бытие. А старуха ходит Богу молиться, и там, на божественном поле, свое заводится, не имеющее ничего общего с видимым миром. Попы и монахи между тем продолжали существовать и создавать некоторую видимость быта. Мало того, люди высоких душевных достоинств продолжали рождаться и быть тут же, принимая внешнюю форму окружающей среды.

Мы ожидали этой зимой погибнуть от голода и холода, но муки оказалось больше, чем прошлый год, и в дровах нет большого недостатка, а зато голод духовный стал так велик, что мы погибаем от голода духовного: дело советской власти свелось к войне, это все, чем она дышит.

10 Января. Страна была верно очень богатая, если Он мог не обращать внимания на средства своего существования, питаться, как птица небесная, и, проходя зреющими нивами, растирать в руках спелые колосья…

Говорят, что в Москве появилась эпидемия «неизвестного бактериологического происхождения» — по всей вероятности, чума…

«И времени больше не будет» — я думаю, что для верующего большевика и сейчас нет времени, это, конечно, верно, а весь вопрос, чтобы так случилось для всех.