Старец, сохранивший во всей свежести свою память, охотно погружается с вами во времена стародавние. Он рассказывает о своей встрече с царем Николаем Первым в детстве, с екатерининскими вельможами. Он живо передает свои впечатления от тронной речи Наполеона III, и неудачливый император, фронтовой кавалерист и уродливый пехотинец с большим туловищем на коротеньких ногах встает как живой перед глазами. Встреча с бароном Геккереном, убийцей Пушкина. А учителем по русскому языку у Владимира Михайловича был сам Шевырев. Случалось не раз, когда Владимир Михайлович рассказывал о своих встречах с екатерининскими вельможами, колонны пионеров барабанным боем прерывали наш разговор, и я уносился воображением во времена еще более давние, потому что, связав в себе живые свидетельства остатком екатерининского быта с 2 нрзб. нынешнего, я становился как бы хозяином очень отдаленных времен.

Мощи преп. Сергия, открытые ныне для всех в музее местного края… (Начало Сергиева).

28 Января. Падение Годунова (1600–1930) в 11 у.

Спортивное чувство — это непременно оптимистическое, и даже если находишься около порога смерти. Даже в религиозных исканиях есть спорт, помню, Мережковский чисто в спортивном восторге кому-то доказывал, что его Христос выше… (а сектанты?) а Георгий Чулков? Чулков — настоящий религио-спортсмен.

А то, верно, что Царь, Годунов и Карнаухий висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучшее. Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты колхозные машины и красивые статуи Ленина и Сталина…

На полях: Хороша зависть, когда остается уверенность, что придет время, и у меня будет еще лучше. Но что хорошего в зависти, если времени нет, вышло — так нет — секунда успеха никогда не вернется. Так было у нас в спорте фотографирования падающего колокола, отлитого при Годунове.

Сначала одна старуха поднялась к моему окну, вероятно какая-нибудь родственница сторожа. Напрасно говорил я ей, что опасно, что старому человеку незачем и смотреть на это. Она осталась, потому что такая бессмысленная старуха должна быть при всякой смерти, человека, все равно как колокола… К ней присоединились еще какие-то женщины, сам сторож, дети прямо с салазками, и началось у них то знакомое всем нам обрядовое ожидание, как на Пасхе ночью первого удара колокола, приезда архиерея или…

О Царе старуха сказала:

— Большой-то как лёгко шел!

— Легко, а земля все-таки дрогнула.

— Ну, не без того, ведь четыре тысячи пудов. Штукатурка посыпалась, как упал, а пошел, как лёгко, как хорошо!

Совершенно так же говорила старуха о большом колоколе как о покойнике каком-нибудь: Иван-то Митрофаныч, как хорошо лежит!

Потом о Карнаухом:

— Вот вижу: идет, идет, идет, идет — бах! и нет его, совсем ничего нет, и только бегут по белому снегу черные осколки его как мыши.

Послышалось пение, это шел для охраны отряд новобранцев, вошел и стал возле Троицкого собора с пением:

— Умрем за это!

Рабочие спустились с колокольни к лебедкам. У дверей расставились кое-что понимающие сотрудники музея. Когда лебедки загремели, кто-то из них сказал!

— Гремит, и, видно, не поддается…

— Еще бы, — ответил другой, — ведь это XVI-й век тащат.