Возвращаемся в Англию на самолете, набитом англичанами, отдыхавшими в Торремолиносе. Какое чуждое и отталкивающее зрелище! Мы летели первым классом, и нашими соседями были отвратительные представители английского высшего сословия. Прожорливые и бесчувственные. Как было радостно вновь оказаться дома, в Дорсетшире, бродить по Дорчестеру, потом поехать на ферму, увидеть фруктовые деревья, овощи, древнее море. Пока нас не было, здесь жили Ронни и Бетса.

Вдоль берега моря — в направлении Стэнтон Сент-Габриел. Серебристо-персиковый день, угасающий и томный. Собирали ракушки. Такого прелестного дня в Испании быть не может. Не хочу больше путешествовать.

После замечательного лета вновь неурядицы с Элиз. Она впадает в некое оцепенение, как попавшее в западню животное, — сельское уединение, открытое пространство ее гнетут. На этот раз вспышка ее гнева поразила меня. Я часто предлагаю ей куда-нибудь уехать, и в этот раз искренне этого хотел. При ней я не могу работать, испытывать радость. Серьезное ко всему отношение говорит об отсутствии чувства юмора. Октябрь здесь чудесный, но она не хочет этого замечать. Еще меня расстраивает ее скупость, нежелание тратить деньги — все это связано с ее страхом перед свободой. Для нее рутинное существование подобно убежищу, а та вольная жизнь, какую мы сейчас ведем, заставляет ее съежиться, «застыть» в надежде избежать такой участи.

Пишу пьесу — «Чувствительность». В героине есть мои и ее черты, а также Бетсы Пейн и Конни Фаррер.

Элиз отсутствует уже десять дней. Живу как отшельник, моя единственная приятельница — маленькая синичка, проводящая под моим навесом каждую ночь. Погода отличная — прохладно, но ясно; каждый вечер на небе царит огромная луна. Но есть и свои минусы: я неряшливо одеваюсь, не моюсь, ем что попало и когда придется; на кухне горы мусора и грязной посуды — я же брожу по лугам и впитываю в себя жизнь природы. Это прекрасно само по себе еще и потому, что немногим поколениям суждено такое испытать. Развитие науки и техники, перенаселенность погубят природу. Конечно, останутся заповедники и натуралисты, но к 2066 году никто не сможет вот так таинственно сливаться с природой. Я живу как Джефферис, как Джон Клэр. И не могу прославить это в словах — не потому, что не найду их, а потому что не смогу возвыситься над ними. Ведь я сам стал частью природы. Недавно ко мне зашли двое юношей с ружьями и спросили, можно ли им поохотиться на голубей. Я сказал «нет» и очень вежливо постарался им объяснить, почему существуют природные заповедники, и, хотя я сам знаю по опыту, как приятно ощущать в руке ружье… все же «нет». В то же время я колебался, чувствовал себя негодяем, что лишаю юнцов развлечения, и чуть не сказал «да». Но они тоже были детьми природы, и я их перехитрил. Заори я: да как вы смеете, убирайтесь прочь с моей земли, они, конечно же, разозлившись, пошли бы охотиться.

Когда я вернулся, на земляничной грядке сидел старый фазан; он взлетел, не чувствуя ко мне никакой симпатии. А моя синичка чувствует. Вечерами мы смотрим друг на друга — расстояние между нашими глазами два-три фута — и стараемся установить контакт. Она понимает меня (то, что я всегда борюсь с собой и могу убить), а я ее не понимаю.

Не могу назвать себя счастливым отшельником. Мне нужно общество еще одного человека, а может даже троих или четверых — кто знает! Я не могу тосковать по той Элиз, какая она сейчас, но мне постоянно недостает ее прежней.