Мы встретились с Бобом Фетриджем в аэропорту Кеннеди и вылетели в Лос-Анджелес. Совершенно очевидно, что это город обреченных, и потому на этот раз я получил от него больше удовольствия, чем от Нью-Йорка. Находясь на Манхеттене, можно предположить, что живущие там люди понимают, что делают; здесь же все просто безумные: три четверти из миллиона жителей одного из прекраснейших городов мира с лучшим на свете климатом травят себя до смерти. Основная отрава, конечно, бензин. Но полное пренебрежение к природе, бесконечное нагромождение одной съемочной площадки на другую, улицы на улицу — также смертоносно. Никогда еще не существовало такого отталкивающего города. Он вот-вот взорвется; рождается непреодолимое желание обрести то, чего в нем нет: покоя, одиночества, тишины, свежего воздуха.

Мы почти не задержались в отеле Беверли-Хиллз, тут же отправившись на обед с лос-анджелесскими книгопродавцами. Мой костюм слишком модный — чувствую себя в нем неловко. Обед готовился под наблюдением известного в городе гурмана, грека-гея. В честь «Мага» должны были подаваться греческие блюда. Я выказал недовольство тем, что нет узо. Нашлось немного рецины, позже появилось и узо, но еда так же мало напоминала греческую, как египетский танец живота в американских клубах напоминает греческие танцы.

Наконец мы вернулись в понравившийся нам отель: смешные банановые обои; действительно дружелюбный, как обещают путеводители, персонал; живущая в атмосфере память о многих торжествах и показных победах. Здесь продает сигареты девушка по имени Доминик; она читает мои книги, хочет принести несколько экземпляров, чтоб я подписал; на какое-то время эта поездка становится похожей на все остальные в обществе Боба, пьяного, измученного, безумного, веселого — всякого.

Каждый вечер Боб напивается до чертиков. Его глаза полуприкрыты; когда он моргает, веки не поднимаются секунды две или даже больше. Но держится он хорошо. За ужином я сказал, что видел в вестибюле Питера Устинова; Боб, видевший того от силы пару раз, позвонил ему и пригласил присоединиться к нам. К моему удивлению, Устинов согласился. Мы провели вместе весь вечер. Общительный, поверхностный человек, обрюзгший и пресыщенный; в чем-то предпочитает обходные пути, не зная, насколько вы ему верите и стоит ли принимать во внимание ваше мнение по этому поводу. Под внешней изощренностью англичанина таится русский. Шаркающая походка. По словам Элиз, я выглядел испуганным, но на самом деле было просто приятно иметь перед глазами такой редкий экземпляр и стараться, чтоб он не заметил твоих эмоций. Устинов рассказал несколько смешных историй: о королеве Юлиане, Набокове, своем соседе в Швейцарии. Он великолепно изображает, как русский тщательно, слишком тщательно пытается говорить на идеальном английском языке, его снобизм.

Печальный человек, как все первоклассные комедианты.

Летим в Сан-Франциско. Приземлились около пяти — приятно видеть, как служащие идут пешком домой из своих контор; видеть невысокие дома и неспешно едущий транспорт. Бросается в глаза человечность здешних лиц. Город сумел сохранить гуманность, участливость, достоинство. Он знает, что его подстерегают разные опасности, но, в отличие от лос-анджелесской слепоты, трезво смотрит на вещи.

До вечера мы свободны — впервые с момента приезда остались одни и отправились в галерею. У ее владельца, Хэнка Баума, есть гравюры, созданные неким умельцем, которого вдохновил на это «Маг». Они показались мне совсем неинтересными, и я отказался купить весь комплект за 475 долларов. Мне больше понравилась мелкая скульптура. Потом мы выпили с Баумом в ирландском баре, хозяин которого — друг китайского художника. Эти двое охладили мое восхищение городом. «Он очень провинциальный», — сказал Баум, и я понял: он знает, о чем говорит.

Мы вышли на площадь Джирарделли, красивую и талантливо спроектированную торговую территорию: она не только хороша сама по себе — с нее открывается прекрасный вид на остров Алькатрас и Золотые Ворота.