Я смотрела, как этот седоватый, высокий, худой человек – футляр от инструмента добавлял ему росту – тяжелым шагом пересекает двор. Вдруг, вероятно, поскользнувшись, он замахал руками, чтобы удержать равновесие. Остановившись, он внимательно осмотрел правую подошву и чертыхнулся. Затем, заметив меня, пожаловался:

– Вы видели? Я испортил туфли!

И хотя в этом не было моей вины, я сразу же смущенно извинилась и сердито принялась звать Отто, будто собака могла оправдать и обелить меня перед соседом. Но Отто, мелькнув желтоватым пятном в свете уличных фонарей, вновь скрылся в темноте.

Музыкант, нервно поерзав подметкой по траве газона, опять взглянул на свою туфлю.

– Не нужно извиняться, просто выгуливайте вашу собаку в другом месте. Знаете, люди жалуются…

– Простите, обычно муж за ним следит…

– Ваш муж, вы уж извините, хам…

– Это вы сейчас ведете себя по‐хамски, – с вызовом ответила я. – И вообще – не только у нас есть собака.

Он покачал головой и, широко поведя рукой в знак того, что не хочет ссориться, пробурчал:

– Скажите своему мужу, чтобы не нарывался на неприятности. Я знаю тех, кто готов разбросать тут отраву.

– Не буду я ничего говорить мужу! – воскликнула я со злостью.

И нелепо добавила, словно напоминая самой себе:

– Да и мужа у меня больше нет!

Я оставила его посреди двора и кинулась в парк, в сумрак кустов и деревьев. Я во весь голос звала Отто, словно сосед преследовал меня и пес был мне нужен для защиты. Когда, запыхавшись, я обернулась, то увидела, как музыкант в последний раз осмотрел подметки и, устало шагая, скрылся за дверью подъезда.

Глава 4

В следующие несколько дней о Марио не было ни слуху ни духу. Хотя я и старалась придерживаться определенных правил, где на первом месте был запрет на звонки общим друзьям, все равно я им постоянно названивала.

Оказалось, о моем муже никто ничего не знает: уже много дней его никто не видел. Поэтому я злорадно всем рассказала, что он бросил меня и ушел к другой женщине. Я думала огорошить знакомых этой новостью, однако мне показалось, что никто из них особо не удивился. Когда же я с деланным безразличием спрашивала, известно ли им что‐нибудь о любовнице Марио – сколько ей лет, чем она занимается, живут ли они уже вместе, – то получала весьма уклончивые ответы. А один его коллега из Политеха, некий Фаррако, даже принялся меня утешать:

– Это все возраст. Марио – сорок, в его возрасте такое бывает…

Тут я не выдержала и злобно поинтересовалась:

– Правда? Значит, и с тобой такое было? Значит, такое в этом возрасте происходит со всеми без исключений? Тогда почему ты по‐прежнему живешь со своей женой? А ну‐ка дай трубку Леа, я ей все про тебя расскажу!

Я не хотела так поступать. Вторым правилом в списке было – не становиться мегерой. Но я ничего не могла с собой поделать, приливы крови оглушали меня, глаза жгло, как огнем. Рассудительность окружающих и мое собственное стремление к спокойствию просто бесили. Я набирала в грудь побольше воздуха – и с языка лился поток гневных фраз. Меня просто распирало от желания с кем‐нибудь поцапаться, так что я разругалась сначала со всеми нашими друзьями мужского пола, а затем и с их женами и подругами. В итоге я готова была поссориться с каждым – будь то мужчина или женщина, – кто старался примирить меня с новым поворотом моей жизни.

Самой терпеливой оказалась Леа, жена Фаррако; она была настолько мудрой, понимающей, готовой помочь найти выход из сложившейся ситуации, что злиться на нее было все равно что бросать камни в по‐настоящему хорошего человека.