Кащеев оделся и ушел по своим делам, Алекс принялся прибирать со стола.

И когда стол опустел, Алекс Мурман, сидя перед почти пустой бутылкой, вдруг явственно ощутил свое одиночество. Тихо и темно было в комнате, так же тихо за окном лежала улица, и сумеречно было на душе.

И думал он о том, что вот уже больше и не встретится с Ивановым, и с хорошим человеком Анастасией, и с Кащеевым скоро распростится. Теперь у Алекса «время, свободное от вахты». Часы, сутки и месяцы, свободные от вахты, полгода, свободные от вахты…

Ему захотелось сейчас в свою нынлю, побыть у разрушенной землянки, покурить, сидя на китовом позвонке, хотелось всмотреться в темную синеву пролива, как будто там можно что-то высмотреть, получить какой-то ответ.

В воскресенье, в последний день поминок, то ли все это было, или в краткий миг между бодрствованием и сном, или между пробуждением и бодрствованием, но пришел к нему эскимосский пращур, тот самый, что сотни лет назад сидел на этом китовом позвонке, появилось лицо его явственно, усталое и мудрое, доброе лицо, и сказал будто бы Старый Старик:

— Посиди со мной рядом…

И скрылся он, пропало видение. Это событие посчитал Алекс Мурман результатом выпитого, а еще, думал он, это можно отнести за счет собственной разгоряченной фантазии, но ведь Старый Старик явился, Алекс помнил его лицо, даже морщины коричневые помнил, а это что-нибудь да значит, не может не значить…

У меня там осталось сердце, вот в чем дело, я буду скучать по тем местам — так расшифровал Алекс психологическую загадку.

…Совсем к вечеру к Алексу наведался каюр. Он сообщил, что довез Иванова до самой долины.

— Спасибо, — сказал Алекс.

Но каюр не уходил, смущенно переминался на пороге.

Тогда Алекс налил ему, каюр улыбнулся и выпил. И потом уже рассказал, что погода там хорошая, не дует, снег хороший, спокойно в долине, волноваться не надо, начальник быстро идет на лыжах, на полярной станции будет скоро.

Проводив каюра, Алекс Мурман сел писать письмо домой. Он понимал всю бессмысленность этой затеи — ведь письмо раньше него не улетит, но его утешала мысль, что если он и не попадет на ближайшие рейсы, то сможет хотя бы передать письмо тем, кто улетит раньше, а там уже пусть письмо бросят в любой почтовый ящик.

Обычно он письма писал очень редко, отделываясь радиограммами. Дома к этому уже привыкли. И сейчас, сидя за длинным посланием, представлял себе, как обрадуются старики, узнав, что вот-вот их сын заявится домой самолично. Старики представляют его в унтах, малахае и шубе, совсем как на фотографии, присланной три года назад, а он появится просто и без шума, на такси, в сером плаще и шляпе.

В предвкушении всего этого Алекс закрыл глаза и откинулся на подушки тахты.

«…Пять лет я все время вижу вокруг себя снег, — заканчивалось его письмо, — и я уже забыл, что после зимы бывает лето…»

Глава шестая

Рано утром Мурман был уже на связи. Иванов отстучал ему «все в порядке», передал от всех «общий привет», и успокоенный Алекс пошел домой будить Кащеева на завтрак.

По дороге повстречался ему Мэчинкы — старик волочил по снегу нерпу. Был он в полной охотничьей амуниции, знать, подстерегал нерпу в засаде на припайном льду. И вот с утра — удача.

— Хорошая нерпа! — поздоровался Алекс.

— И-и… молодая! — Старик остановился, сбросил с плеча лахтачий ремень, привязанный к нерпе, отдышался. Алекс угостил его сигаретой. Закурили.

— Мальчиков там… я видел, — улыбнулся старик.

— Капитан?! Где?

Мэчинкы махнул в сторону моря.

Но сколько ни всматривался в горизонт Алекс, так ничего и не увидел.