С высоты птичьего полета эти места были еще красивее.

Глава вторая

Характер председателя колхоза Ивана Ивановича Кащеева не соответствовал его злодейской фамилии. Был он человеком мягким, с тихим голосом, но все свои решения говорил один раз, настоящая властность не любит крика.

В Полуострове его уважали хотя бы за то, что всю свою жизнь — лучшие молодые годы — двадцать пять из пятидесяти пяти лет — он отдал Северу.

Несколько раз звали его в центр, предлагали повышение, но сидел он в селе, не хотел в город, боялся в городе потерять себя, боялся оторваться от людей, которые его любят, от дела, в которое он вложил годы и здоровье. Этот заполярный консерватизм всегда крепко сидит в северянах-ветеранах.

Было у него хобби — он собирал ножи. И если мы поздно вечером заглянули бы в его крохотную мастерскую — он отвоевал закуток у коридора и поместил там верстак, станочки, пилочки-гвоздочки и прочие необходимые инструменты, — то застали бы его занятым работой: он делал очередной нож.

Конечно, коллекционирование — это собирательство, но Иван Иванович справедливо полагал, что на собирательство надо много времени тратить, и предпочитал нож нужной ему формы, конфигурации, композиции «ручка-лезвие», нож, увиденный или услышанный, предпочитал сделать сам и делал столь умело, что бывалые охотники иногда консультировались с ним по вопросам металла и прочих таинств древнего ремесла.

Он мог даже поставить клеймо «Made in…», и никто бы не усомнился в подлинности предмета. «Маде ин не наше», — говаривал в таких случаях Иван Иванович, радуясь ловкой мистификации, впрочем, вполне безобидной, а учиненной просто лишь для того, чтобы потешить душу…

Над ножом работал он сосредоточенно, не любил, когда ему мешали, напевал тихо цыганскую;

Но этой ночью к нему постучали.

Он прикрыл брезентом очередное, еще незавершенное изделие, прекратил мурлыкать песню, в которой знал всего один куплет, снял фартук и пошел открывать дверь.

На пороге стояли лыжники — Алекс Мурман и Иванов.

— Проходите, проходите… Давненько не виделись.

Кащеев временно холостяковал — жена с детьми была на материке. А поскольку даже в маленьких поселках в гостиницах мест не бывает, то он предложил ночным пришельцам вторую комнату:

— Располагайтесь… будьте как дома…

Но эти слова он сказал значительно позже, под самое, можно сказать, утро, когда гости окончательно были сморены простым, но обильным ужином и так пришедшейся кстати бутылкой спирта, а она всегда найдется у настоящего председателя, даже если закрыты все магазины и вообще который месяц в селе «сухой закон», распространяющийся в чукотских селах на все дни недели, кроме субботы.

Наутро был прекрасный день, прилетел вертолет, но Алекс не спешил, он знал, что в порядке живой очереди ему не на эту машину и не на следующую, надо еще талон в сельсовете взять на авиаочередь, отпускников накопилось много.

…Едва гости и хозяин успели позавтракать, на крыльце появился Мэчинкы.

Мэчинкы потоптался в коридоре, отряхнул снег с торбазов, постучался, вошел. Долго стоял молча, потом вымолвил:

— Эттвунэ… умерла… нет старухи больше…

И сел на пол у двери.

Эттвунэ была его родственницей, самой старой работницей пошивочной мастерской. Пенсионерка работала на дому — шила торбаза, тапочки, обшивала бисером кухлянки. Ее шитье узнавали всюду. Кащеев уже и не помнил, сколько он грамот ей навручал.

Смерть его не удивила — много раз за годы правления ему приходилось бывать на местном кладбище, да и знали в селе, что Эттвунэ готовится уйти «к верхним людям», сама говорила, но все же печальное известие оглоущило его.