Но сегодня все было иначе. Сегодня человек мог сидеть здесь спокойно и не думать о том, что штаны у него ползут вверх от пота. Сегодня человек мог печатать отчеты, или отвечать на звонки, или рыться в картотеке, не рискуя растечься тут же на полу дежурки небольшой бесформенной лужицей.

Мейер Мейер был в прекрасном расположении духа, Попыхивая своей трубкой, он изучал циркуляры «Их разыскивает полиция», разложенные у него на столе, и думал о том, как хорошо жить на белом свете в июне.

Боб О'Брайен, ростом в шесть футов и один дюйм без обуви и весом двести десять фунтов, протопал через всю комнату и плюхнулся на стул рядом со столом Мейера. Мейер понял, что это знамение судьбы, потому что если и был на свете полицейский, приносящий несчастье, то им был О'Брайен. С тех самых пор, как много лет назад ему пришлось застрелить местного мясника – человека, которого он знал, еще будучи мальчишкой, – О'Брайен, казалось, постоянно попадал в переделки, где применение оружия было абсолютно необходимым. Он не хотел тогда убивать мясника Эдди. Но Эдди спятил и выбежал из своего магазина совершенно невменяемый, размахивая огромным мясницким ножом над ни в чем не повинной женщиной. О'Брайен пытался его остановить, но это было бесполезно. Эдди сшиб его на тротуар и замахнулся ножом, и тогда О'Брайен, совершенно инстинктивно, выдернул свой служебный револьвер и нажал курок. Он убил Эдди с первого выстрела. И в ту ночь, придя домой, он плакал, как ребенок. С тех пор он убил еще шесть человек. Ни в одной перестрелке он не хотел применять оружие, но обстоятельства складывались таким образом, что вынуждали его. И всякий раз, когда ему приходилось убить человека, он плакал. Не на людях. Он плакал в душе, а такой плач болезненнее всего.

Полицейские из восемьдесят седьмого участка не отличались особым суеверием, но они тем не менее старались избегать идти в наряд с Бобом О'Брайеном. Когда рядом оказывался О'Брайен, дело обязательно кончалось стрельбой. Они не знали почему. Разумеется, это было не по вине Боба. Он всегда самым последним из всех вытаскивал оружие и никогда не делал этого до тех пор, пока это не было абсолютно необходимо. И все же, когда рядом оказывался О'Брайен, можно было почти, не сомневаться, что дело дойдет до стрельбы, а полицейские из восемьдесят седьмого были нормальными людьми и отнюдь не горели желанием лишний раз подставлять себя под пули. Поговаривали, что если даже О'Брайен отправится разгонять шестилеток, играющих в стеклянные шарики, то непременно каким-нибудь чудом один из этих малышей вытащит автомат и начнет разносить все вокруг. Таков уж был Боб О'Брайен. Невезучий полицейский.

Но, разумеется, это было чистым полицейским преувеличением, потому что О'Брайен служил в полиции уже десять лет, четыре года из них – в восемьдесят седьмом участке, и за все это время он застрелил только семь человек. Хотя, если исходить из статистики, это все равно было чуточку многовато.

– Как дела, Мейер? – спросил он.

– О, очень хорошо, – сказал Мейер. – Очень хорошо, спасибо.

– Я тут думал.

– О чем?

– О Мисколо.

Мисколо был полицейским, охранявшим канцелярию, находившуюся тут же, дальше по коридору. По правде говоря, Мейер вообще никогда не думал о нем.

Он и вспоминал-то о Мисколо только тогда, когда встречал его.

– Так что случилось с Мисколо? – спросил он равнодушно.

– Его кофе, – сказал О'Брайен.

– Кофе?

– Он раньше делал замечательный кофе, – сказал О'Брайен с грустью.

– Помню, бывало, придешь, особенно поздно, после засады или чего-нибудь в этом роде, и тебя ждет чашечка кофе, приготовленная Мисколо, и веришь ли, Мейер, после нее человек чувствовал себя как король, настоящий король.