Свет в конце тоннеля уносился всё дальше и дальше.

Тоннель слабо изгибался кверху наподобие лыжного трамплина.

Ускорение не вызывало совершенно никакого страха.

Внезапно всё остановилось, пространство обратилось чёрным крепким сухарем. Обрушился треск, хруст. Мир сжался в математическую точку.

Сухарь сломался пополам и вокруг просветлело.

Роберт очнулся на берегу моря. Важные чайки неторопливо прохаживались по пляжу, нисколько не боясь, и искали корм. Он сидел, опираясь на руки; крупные песчинки липли к ладоням, оставляя на них малюсенькие отпечатки-крапинки.

У обветшалого затянутого мхом пирса покачивались деревянные рыбацкие лодки. И никого. Ни одного человека.

Роберт разминал песок в горсти, наслаждаясь его текстурой, гладил гальку, вдыхал сладковатый затхлый запах водорослей. Ещё никогда мир не казался ему настолько ярким, объемным, настоящим.

Он помнил, где видел пляж, сейчас явившийся ему из небытия, но это не имело значения. Теперь пляж был его.

Или?

Роберт принялся всматриваться вдаль. Ему показалось, что он заметил на горизонте силуэт идущей женщины. В легком красном платье, перехваченном на талии кушаком. Она приближалась. Ступала по одной линии, неся изящную чашу зрелых бедер. Свободная юбка как пламя полоскалась на ветру.

— Здравствуй, Роберт, — сказала Евдокия, — наконец ты пришел.

Она стояла перед ним такая, какой он её запомнил в шестнадцать: загорелая, хрупкая. В руках у неё было яблоко.

— Держи, — Евдокия протянула ему плод.

— Зачем? Я только что умер. Мертвым не нужна еда.

— Просто так. Возьми, оно вкусное.

Роберт послушался: едва зубы надорвали тугую глянцевую кожицу, и в рот ему брызнул сладкий прохладный сок, он понял: вкуснее этого яблока он ничего ещё не пробовал.

— Ну как? В смертинете все ощущения сильнее. Привыкай!

— Но ведь это всё — иллюзия? Этого всего — нет?

— Ты уверен?

Евдокия склонилась, зачерпнула горсть песка и принялась пересыпать его в раскрытую ладонь Роберта. Солнечный свет золотым лезвием вспорол облака. Волна, ударившись об камень, разбилась, окропив робертову брючину и евдокиин красный подол.

— Нет ничего более настоящего, чем ты сам.

Стряхнув песок с ладоней, она взяла его за руку и повела вдоль пляжа.

Кричали чайки. Контуры облаков блистали, как тиснение на открытке.

Внезапно пространство на пути идущих деформировалось, надулось пузырем, прогнулось, зарябило, словно поверхность жидкости — там, где секунду назад был песок, возникла живописная роща.

Роберт тотчас узнал её. Дживанна! Он мог гулять здесь и с завязанными глазами. Вглубь по извилистой тропинке, еле видной среди кореньев и трав, мимо большой ели, сквозь кусты лещины — зелёные орешки на них сейчас — детские головки в панамах…

В центре поляны — большое старое дерево. То самое. Со складчатой, пористой корой… Роберт не помнил себя от восторга: некогда нарисованный на бумаге мир обрел плоть! Цветы пахли, жужжали шмели, порхали пестрые лесные бабочки, земля дышала, кора деревьев была сухая, шершавая на ощупь — Роберт ходил и трогал деревья, всё ещё не веря.

В плотном теплом воздухе повисло предчувствие дождя.

Евдокия сорвала дикий мак и заложила за ухо. Ало-желтый цветок смотрелся бесподобно в её каштановых волосах.