— Думаю, что он винил и самого себя, причем не меньше, — осторожно возразил я. — Послушай, Карен, ты забываешь, но он ведь был уже не ребенок. Да, ему посоветовали опознать Дорэна, но решать было ему. Он сам сделал свой выбор.

Какое-то время она молчала, размышляя о чем-то. Потом повернулась ко мне.

— Ты небось считаешь Алекса каким-то чудовищем, да? Да и как ты можешь думать по-другому? Он ведь тоже приложил к этому руку… сделал все, чтобы отправить невинного человека в тюрьму, и даже еще заработал на этом. Ты считаешь его чудовищем…

Я покачал головой.

— Нет, Карен, я так не думаю. Мне кажется, в ту ночь, когда ему предстояло принять решение, он дрогнул, предпочел деньги и власть. Но, приняв это решение, он сразу оказался в ловушке и понял, что пути к отступлению отрезаны. Не думаю, чтобы он понимал или хотя бы догадывался о том, чем это может впоследствии обернуться. А когда все случилось, он уже просто не знал, как ему из этого выбраться, дорогой ценой заплатил за то, что сделал. Дороже, чем он заслуживал. Потому что такого не заслуживает никто.

Опустив голову на грудь, она молчала.

— В полиции тебе объяснили, почему его убили? — осторожно спросил я.

— Сказали только, что Пол Брукс боялся Алекса. Боялся, что он расскажет обо всем, что ему известно.

— Он действительно собирался это сделать, Карен. Твой муж сказал Гальончи, что готов пойти в полицию и признаться во всем. Он даже попытался уговорить Гальончи сделать то же самое. Он хотел послать Гальончи, чтобы тот нашел Дорэна, дал ему денег и убедил его, что все обвинения с него будут сняты. Думаю, ему и нужно-то было всего несколько дней, чтобы собраться с духом и сделать это. Хотя бы для того, чтобы рассказать все тебе. Конечно, он мог оказаться на скамье подсудимых. Возможно, именно это и произошло бы. Даже в самом лучшем случае после этого на его карьере можно было поставить крест — он был бы опозорен навсегда, ему пришлось бы пройти через такое, что, наверное, трудно себе вообразить. Но ради того, чтобы восстановить свою честь, он был готов на это. Чтобы защитить своего сына. Чтобы искупить то, что он сделал пять лет назад.

Карен тихо плакала.

— Думаю, когда он встретил тебя, ему стало легче, — продолжал я. — Рядом с тобой он хоть ненадолго мог забыть обо всем. Ты была молода, чиста, невинна, а главное — ты была так далека от того мира, в котором ему приходилось жить. Я нисколько не сомневаюсь, что он отчаянно нуждался, чтобы рядом с ним был именно такой человек, как ты, в котором не было ничего, что он так ненавидел и презирал.

Я вдруг вновь увидел ее такой, какой она была в тот день, в лодке: увидел ее улыбку, которую помнил с тех пор и которую никогда не забуду, снова почувствовал исходившее от нее ощущение бьющей через край юности, счастья и жизненной силы, которые она тогда излучала. Я попытался представить себе, что ощутил Алекс Джефферсон, когда встретил ее почти сразу же после того, как совершил самый страшный грех в своей жизни, и впервые понял, чем она стала для него. И не удивился — потому что теперь я понял это слишком хорошо.

Карен, всхлипывая, смахивала с лица слезы. Я протянул руку, погладил ее по спине, потом обхватил ее за плечи и так держал, пока она боролась со слезами. Когда же ей наконец удалось справиться с ними, я положил руку ей на шею и осторожно повернул ее лицо.

— Ты рассказывала мне, как Алекс говорил, что ты излечила его, помнишь? Ты говорила, что, когда он это сказал, ты почувствовала, что он нуждается в тебе, только сама не понимала почему.

Карен, всхлипнув, кивнула.

— Тогда, — сказал я, — возможно, это и есть чистая правда, Карен. Самое верное из того, что ты когда-либо слышала.