Однако какое-то неприятное чувство неотступно следовало за ним по главным улицам Вулгейта. Ему казалось, что он выпущен под залог.

Днем он снова пришел в больницу, и вновь получил от ворот поворот. В конце концов его пустили. Он вскарабкался на четвертый этаж и нашел там отделение для послеоперационных больных. У входа его встретила сиделка.

— Так-так, — сказала она, — вы к номеру семнадцать, маленькой Дорис Смит?

Когда мистер Окройд объяснил ей, что пришел к пациентке номер двадцать семь, она словно бы расстроилась, отчего он растерялся и смутился еще сильней, как будто не имел права тут быть.

— А, вспомнила, — сказала сиделка, глядя во все стороны, но только не на него. — Вам сестра разрешила прийти, верно? Вы муж? Пациентка вас не звала. Есть ведь еще сын? Я, кажется, его видела. Вот сюда проходите, только тише, пожалуйста, сегодня посещений быть не должно. Не беспокойте пациентов.

Мистер Окройд стал пробираться следом за ней — так тихо, что и муху бы не побеспокоил. Он крался на цыпочках, пока не заболели ноги. Они прошли насквозь почти все отделение, и хотя мистер Окройд старался не смотреть по сторонам, некоторые подробности подмечались невольно. Все женщины лежали в кроватях, одетые в голубое; некоторые были старые, другие совсем юные; кто-то спал, другие свирепо таращили глаза; некоторые кровати были оборудованы странными механизмами вроде блоков, а две или три полностью огорожены ширмами; никаких стонов и криков, вообще ни звука не доносилось из палат — мистер Окройд словно попал в Музей восковых фигур, чистый и отполированный до блеска, странный и наводящий ужас.

Сиделка внезапно остановилась, обернулась и на сей раз посмотрела ему прямо в глаза.

— Ваша жена очень больна, — прошептала она. — Ведите себя тихо, не волнуйте ее. И не удивляйтесь, если она немного не в себе. Сейчас.

Сиделка прошла к постели, и мистер Окройд услышал:

— Двадцать седьмая, к вам пришел муж.

Остальное он не разобрал, только увидел, как сиделка нагнулась к кровати, что-то сделала, сразу отошла и кивнула ему. Он на цыпочках подошел ближе, чувствуя себя неуклюжим увальнем. Одна рука, спрятанная за спиной, все сжималась и сжималась в кулак, пока ногти не впились в шершавую ладонь. Наконец мистер Окройд встал рядом с кроватью и заглянул в лицо Двадцать седьмой.

— Эх, девонька… — хрипло выдавил он и попытался улыбнуться, но только поморщился. — Ну дела… — Других слов он не нашел.

Ее лицо было сплошь кости и морщины — оно казалось хрупким, точно яичная скорлупа. Губы тонкой ниточкой, темные, угрюмые. Но глаза, хоть и двигались они ужасно медленно, по-прежнему ярко блестели в глубоких глазницах, и этими глазами на мистера Окройда смотрела ее душа — упрямая, непоколебимая, язвительная. Мистер Окройд это чувствовал, хоть и не мог передать словами. Голос внутри его говорил: «Нет, она никогда не сдастся», и он смотрел на нее со смесью жалости и восхищения.

Жена окинула его взглядом, чуть пошевелилась, и на него пахнуло приторным больничным духом. Ее рука медленно поползла по сложенной простыне, и мистер Окройд, сев рядом, стиснул эту руку в ладони. Лицо его отчаянно кривилось, но все без толку.

— Джесс? Что… что ты здесь делаешь?

— Леонард мне написал.

При упоминании Леонарда ее взгляд смягчился. Казалось, ничто другое уже не может вызвать в ее глазах эту перемену.

— Я не просила. — Она говорила четко, но медленно — ее голос доносился будто из сна.